Острые - Анна Павлова

Ночью он ехал в такси с этой кислотой на языке, выкрученной горечью таблеток – других. Будучи истинным трусом, он прихватил из клиники и вполне летальный февомуцин[15], и блокирующий его действие февитонал[16].

– И я еще о чем-то с тобой говорил?

– Ну, ты пытался, а мне казалось, что я в основном рыдала тебе в сиськи. Но мне в любом случае стало лучше, так что…

– А потом я пошел в душ в одежде?

Слава махнула рукой, и ее жест мелко кадрировался, разбиваясь на десяток отдельных картинок. Ногти заблестели.

– Да не загоняйся. Я и не такую хрень бухая творила.

– А когда мы на «ты»?

– Ты с этим уже приехал. Да и нормально, я ж теперь не пациентка технически.

Слава перестала ходить на консультации с месяц назад, но периодически писала про состояние и отпрашивалась «пропустить таблетку и выпить шампанского с девочками». Не то чтобы каждый раз было нужно разрешение. На этом общение заканчивалось, и сейчас, сидя в ее квартире в непонятном похмельно-посмертном состоянии, Гранкин пытался понять, как дальше-то ей отвечать без стыда.

– Если ты захочешь сменить врача, я тебе могу коллег посоветовать.

– Успокойся, ради бога. Ты так говоришь, будто мы с тобой до этого в кабинетике сидели на все пуговки застегнутые. – Слава переползла по матрасу ближе, села рядом. – А я и так знала, что ты живой человек. Ну, с бара еще, и когда ты потом ночью приехал. Так что ничего шокирующего.

– Ну это ты так мне рассказываешь, а на самом деле…

– Ты реально пытался отъехать, а теперь боишься, что я подумаю?

Она говорила без возмущения и без насмешки, с характерной для ее расстройства скудностью чувств, серьезно и тихо. Не было такого, когда в первые несколько раз виделись. Тогда Слава искрила красивыми истероинками, харизматическими в чрезмерности: тараторила, жестикулировала во все стороны, уходила в фальцет на концах предложений. Гранкин не сразу научился замечать эмоциональную уплощенность, часто тянущуюся вслед за психозом и навсегда. Вроде все хорошо – а с человеком теперь холодно, как с собственной тенью. Жалко ее было – в носу закололо, будто хотелось чихнуть.

– Ага. Ну а о чем еще переживать, – ответил Гранкин.

– Ты точно не хочешь поговорить?

– А ты не хочешь?

Слава поерзала, садясь удобнее, и отвернула голову. Теперь они оба смотрели в розовую стену, где ничего не показывали.

– Да о чем уже. Ты ж мою мать никак не исправишь.

– Если тебя это сильно декомпенсирует, можем попробовать подобрать новые таблетки. И я умею психотерапию проводить нормальную, только мне нужно пару часов в себя прийти.

– Нормальная была психотерапия. Я была готова к такой херне от матери, на самом деле. Давно типа. Я типа знала, что это случится когда-то. Так что мне, наверное, просто надо было порыдать кому-то и почувствовать, что я не совсем никому не нужна. Прости. Воспользовалась тобой как жилеткой. Сколько за ночной выезд, кстати?

– С ума сошла?

– Давно, если ты не заметил.

– Ты мои вещи постирала. Хватит с тебя.

– Надеюсь, кстати, ты никуда не спешишь. Им еще сушиться и сушиться, стиралка закончила только часа два как.

Гранкин уже никуда не спешил – казалось, все время было свободное, потому что изначально его как будто не должно было существовать. Бесплатное время. Так дарят деньги на день рождения, и со спокойной душой тратишь на всякую фигню, потому что просто проесть их было бы не празднично.

Сели смотреть «Смешариков» с маленького ноутбука – на крышке розовые стикеры, вебка суеверно заклеена кусочком малярного скотча, в буквах протерлись глянцевые следы. Гранкин застревал глазами в деталях, в шершавых гранях и острых бликах, и зрение никогда не ощущалось таким липучим и въедливым, таким светлым и четким. Нравился воздух, нравились звуки и цвета, нравилось присутствие живого, нравилась даже проклятая головная боль.

Тетя Надя ставила мультики, когда отец брал к ней. Гранкин сидел в спальне в темноте и смотрел все подряд по кабельному – и «Смешариков», и «Биониклов», и «Котопса», и «Короля шаманов». На кухне отец с тетей Надей обсуждали что-то серьезное и ужасное, дома мать истерила от ревности, а Гранкин был окружен салфеточными вязаниями и шторными кружевами, будто ничего этого не происходило.

Одежда высохла к ночи, когда сохнуть дальше стало совсем уж неприлично. Целый день улетел в мультики и чипсы, как на ночевке у десятилеток. Слава перед выходом обнимала некрепко, но долго, вдавив в плечо подбородок и тихо дыша. Ничего не сказала больше.

Гранкин вызвал такси – и плевать, что под конец месяца придется намазывать на хлеб подкроватную пыль, – не было сил спускаться в метро и видеть людей, пускать их в свое пространство, находиться в их поле зрения, даже чувствовать чужой взгляд. Славина квартира целый день существовала в отдельном от остального мира измерении, в кармашке, недоступном для нормального человеческого бытийствования, а вот так сразу возвращаться, когда едва понял, что жив, и раздуплился едва, – ни за что. А в такси было хорошо. Тепло и тихо, как в норе, и уйти бы в спячку на несколько месяцев, чтобы Москва всегда была темна за окнами и чтобы Гольяново никогда не наступило.

Прошлой ночью тоже было такси, тоже была грязная и крикливая Москва, только еще темнее, и таблетки во рту мерзкие, которые со слюной пытаешься проглотить, а они только горше, и досада какая-то скотская за то, что так ничего и не получилось, потому что Гранкин трус, а мог бы и не ехать никуда, а мог бы хоть раз дело до конца довести, потому что Слава, как бы Сергей Викторович сказал, и сама смогла бы успокоиться. Но нет, надо переться, надо кому-то доказывать, что ты какой-то там герой, надо из штанов вылезать, чтобы не понятно что. Инфантильное, жалкое желание воспринимать пациентов как котят голодных с улицы, почему-то каждый раз каждого больного как самого важного на свете человека, а потом – почему выгорание, откуда в двадцать пять лет выгорание, не бывает такого, чтобы было выгорание, сначала спина заболи, сначала давление пусть на погоду скачет, а потом уже и на все остальное жаловаться законно. Хотя на самом деле никогда и ни на что не законно – мать, когда Гранкин плакал еще совсем мелкий, говорила, чтобы переставал комедию ломать. Кто тебя обидел? Хватит выдавливать слезы, чтобы привлечь внимание! Будь уже пацаном нормальным.

Вот так: в стране что-то не нравится – так уезжай, работа не нравится – увольняйся, сам себе не нравишься – собой не будь, епта, заставляет кто-то? А ныть завязывай, не поверит никто, это ты просто выводишь на жалость. Внимания хочешь, а ты заслужил внимание чем-то? Ты вообще хоть что-то заслужил, ебень недоразвитый? Ну всегда же так – раз человек с демонстративными реакциями, значит, чувства его в принципе не считаются, сам перебесится, зачем на него свои нервы тратить. У Сергея Викторовича так и вообще у всех. А Славе хуево, и хуево настолько, что в таком состоянии вообще не до того, чтобы думать, какое и на кого впечатление произведешь, просто дышать невозможно, просто кажется, что на месте умрешь, просто хоть кому-то уже звонишь, чтобы хотя бы на секунду это закончилось. Тогда Гранкин еще помнил, зачем к Славе ехал, и про мать она рассказывала красочнее, только середины слов приходилось угадывать из-за ее трясущегося от слез голоса. И поехал же. А зачем поехал, а что надо было сказать? Мать у нее больная – это и так все знали, и Слава больная по этой причине, и дети у Славы больные будут с ебать какой вероятностью, потому что здравствуй, шизофрения по женской линии, здравствуй, генетика, моя невеста. А это как сказать вообще – не рожай? Девушке сказать, которая семьи нормальной настолько не видела, что только ее в жизни и хочет. Или так – рожай, но дети твои будут страдать и ты вместе с ними? И потом твои дети вырастут и будут, как ты, ловить панички и незнакомым дядям рассказывать, какая мать ебанутая. Обсуждать тебя с психотерапевтом и считать, сколько травм ты им оставила. Как такое говорить?

Гранкин и не знал, что вчера наговорил. Судя по всему, ничего криминального – ему вообще иногда казалось, что пьяный он работает с людьми лучше, чем трезвый.