Острые - Анна Павлова

Только есть такая дурацкая привычка у алкоголя – утром стирать недавнюю уверенность в себе до мяса, полностью растворять хоть какую-то веру, что мог себя нормально вести. С утра всегда кажется, что по меньшей мере пару человек убил. Но Слава целый день с ним просидела живая, даже веселая. Будто не случилось ничего, будто разбившийся вдребезги ледяной мостик «психиатр – пациентка» только Гранкину осыпался осколками на голову.

А Москва стояла. Почти такая же. Мироздание на поверку оказалось твердющим и уползающим фундаментом под земную кору – ничего не изменилось, не шелохнулось. Флажок на посольстве треплется во все стороны, а флагшток торчит вверх и не качается. Плитку каждый год заново кладут, вон как перекопали, а улица одна и та же. Красный кирпич – ну вот сколько лет кирпичу? Говорят, в Свиристелева лежал какой-то знаменитый и насквозь больной драматург еще в конце девятнадцатого века – это сколько, лет сто с чем-то? Вот столько и есть, и кирпич тарабанит всякий снегоград, и температура вверх-вниз, и пули, наверное, тоже летели, потому что в какое историческое здание не летели пули. И ничего. И ничего страшного.

И конечно, надо же было не проверить адрес и автоматом вызвать такси на работу.

– Спасибо, до свидания, – Гранкин сомнамбулически попрощался с водителем, даже не рассмотрев его лица.

Владимир, или Алексей, или Фарход, или Бехруз сидел в машине скорее номинально, без реального ощущения человека. Пять звездочек за отсутствие.

Клиника существовала в одном из тех московских дворов, где никогда ничего не происходит, и лет сто с хвостиком ничего не происходило. Время навело только спешную поверхностную уборку – стеклопакеты пластиковые, которые ни с чем не сочетаются, фонари новые, что по всему городу натыкали без разбора, заплаточно налитый асфальт. Даже главную дверь не тронули, не превратили в больнично-стеклянную или бункерную, оставили комически огромные деревянные ворота. Гранкин подергал. Открыто.

Потолки в Свиристелева всегда были ненормально высокими – под такими ходишь и чувствуешь себя маленьким, – и даже при включенных лампах весь свет оставался вверху, а к полу осадком садился мрак. Сейчас, когда горели только типовые фонари с улицы, паркета было вовсе не рассмотреть и ноги тонули в пустоте. Идти было тяжело и вязко, а звуки шагов смазывались в невнятный шорох и сливались со звуками стен.

Гранкин замечал на дежурствах – в старом здании каждый шумок распространялся эхом, а шумков было много: что-то поскрипывало, что-то свистело, что-то капало. Казалось, что стены шепчут, и каждый ординатор в первые два месяца был почти уверен, что сходит с ума. Появлялось стойкое ощущение, что шепот вот-вот вылупится в полноценный шизофренический голос, вот-вот, да все никак. Гранкин шел и вслушивался, но клиника говорила на неизвестном языке.

Не было никого: ни пациентов, ни врачей с медсестрами, ни даже какого-нибудь охранника, только гулкие призвуки и шершавый запах пыли. А Гранкин шел – коридорами и лестничными пролетами на второй этаж в левое крыло, мимо распахнутых и пустых палат со свежезастеленными койками. И дальше, знакомой дорогой. Дверь в кабинет Сергея Викторовича была закрыта и светилась щелями.

Гранкин постучал. Открыли. Сначала показалось, будто никого с той стороны не было.

– Сергей Викторович?

– Я за него.

Он тушил сигарету о наружную часть подо-конника, наполовину вывалившись на улицу, и сначала Гранкин увидел только мятую спину и сальную голову. Обернулся – человек непонятного возраста, с неделю не бритый, кожа шелушится, губы в корочках. Брови кривые, очки мутные. Яркие, но притопленные в череп глаза. Гранкин знал, что незнакомец осматривает его так же – по психиатрической привычке первым делом в анамнезе описывают внешний вид. Осматривает и видит то же самое.

– Здравствуйте, – сказал Гранкин с батарейного короба Гранкину из дверного проема. – А мы вас ждали. Ну же, проходите.

Гранкин сел в кресло Сергея Викторовича, а тот, Второй, так и остался сидеть у окна. За его спиной чернел прямоугольный провал улицы, как бархатно обитый гроб. Прохладно и ласково дуло.

– Плохо выглядите, – заметил Гранкин.

– Вы так же, – ответил Второй, закрыто улыбнувшись. Это была его мимика для пациентов, мягкая и неяркая. – Ну рассказывайте, что у вас случилось?

По ту сторону Гранкину раньше бывать не приходилось, и он чувствовал себя как в военкомате – полуголым и заранее во всем виноватым.

– В общем ничего.

– Как, совсем ничего?

– Ага. Даже не знаю, зачем пришел.

– И все-таки, просто так обычно таблетки не глотают. Может, есть что-то, что вас тревожит?

Гранкина тревожило, но уже бледно и далеко, будто не с ним. Будто это все со Вторым происходило, это Второй улыбался пациентам с ощущением, будто кишки выворачивает через щели между зубов, это Второй все никак не мог нащупать, где кончается горе и начинается цинизм, это Второй так старался, чтобы его любили, что сам любить потихоньку разучивался.

Девушка была на консультации: поняла, что современные мужчины поверхностные и мерзкие, и по образу какого-то корейца создала себе тульпу, невидимого парня. Без физического тела он не вонял, не требовал секса, не изменял, не раскидывал ноги в общественном транспорте, не отбирал одеяло и не вел долгие бессмысленные разговоры, пытаясь объяснить что-то, в чем едва ли разбирался сам. У него не бывало прыщей, лишнего веса и волос между ягодицами. Он любил как в ромкомах – был одновременно заботливым и загадочным, крутым самцом, боготворящим одну-единственную. Единственная на три месяца закрылась дома, общалась только с воображаемым бойфрендом, не выносила мусор и заказывала вещи, пока не закончились деньги.

Парень приходил с мамой, самый лучший ребенок на свете. С детства был жизнерадостный, общительный и послушный, поступил в хороший институт, все хвалили. В девятнадцать лет стал сам, не из-под палки, в церковь ходить, и не только по праздникам, а каждую неделю и иногда даже по два раза – родители нарадоваться не могли. Голова у него иногда болела от стресса будто каким-то низким монотонным гулом, потому что старостой был, вот и все. Ну и ничего, не заметили. Пришел как-то домой – мам, а где у папы ружье лежит? В институте обижают, надо нанести по врагам превентивный удар.

Мужик был: целый год разбирал по ниточке простыню в палате. Простыни непрочные, нарочно сыпятся и рвутся, чтобы пациенты с ними ничего не сделали, а мужик теребил тихонько край, и никто об этом не знал. Каждую ночь даже под седативными он просыпался в промежуток с двух до трех часов, когда все спали, – и плел из простынных ниток длинную-длинную фенечку. Прятал под матрас, чтобы не нашли его прелесть. Получалась длинная скрученная леска, пропитанная найденными в душевой обмылками, скользкая и засаленная. Все хорошо было с мужиком – из психоза вышел, стал считать чушью свою идею, будто он реинкарнация Кришны, перестал писать религиозные манифесты, нашел в отделении что-то вроде друзей и задорно подмигивал медсестрам, годящимся ему в дочери. Обсуждали за обедом, кто что будет делать после выписки, а мужик рассмеялся: «Повешусь, наверное». Отпросился к родителям на выходные и не появился в понедельник. Потом оказалось, из кабинки туалета в ресторане на Патриарших его вытаскивал молоденький официант, все сто пятнадцать килограммов на тщедушной спине.

Второй записывал и смотрел через заляпанные поцарапанные очки.

– Мне кажется, я растворяюсь в них. Уже не знаю, что я и где я, – сказал Гранкин, а потом нелепо засмеялся.

– Так, а можно подробнее? – отозвался Второй.

– Ну смотрите. У меня нет хобби, потому что ни на что не остается ни времени, ни вообще… меня. У меня нет хороших друзей. У меня нет сил их заводить. Сергей Викторович говорит, что девушку бы мне найти и сразу расцвету, а я как представлю, как попытаюсь с кем-то познакомиться…

– И что же вас так пугает?

– Я не умею с людьми общаться. В смысле нормально. Мне человек что-то говорит, а я его анализирую, анализирую, анализирую, потому что это уже мясорубка в голове, которую невозможно выключить. Раньше от общения был какой-то вкус, какие-то удивления, люди казались уникальными и завораживающими. Я же в психиатрию пошел, потому что мне люди интересны, а иначе тут вообще нечего делать. Только теперь я знаю все, что они могут сказать. Человек открывает рот, и про него понятно процентов сорок, это еще если вопросов не задавать. Реакции, умозаключения, эмоции. Мне так страшно, что люди все одинаковые и даже болезни у всех одинаковые. Оно ведь… из раза в раз, не по