Глаза Моны - Тома Шлессер

href="ch2.xhtml#id3" class="a">[8], повторяли паломничество на Киферу. Собираясь стихийными толпами на лоне природы, они стремились сбросить цепи Истории. Он вспомнил Jefferson Airplane – недаром группа, задававшая тон на первом фестивале острова Уайт в 1968 году, носила название самолета. Басовые ноты White Rabbit[9] роились в его памяти. Наверняка эти погружающие в нирвану звуки электрогитары подошли бы для причудливых видений Ватто едва ли не лучше, чем оперы Скарлатти или кантаты Баха. Ярко-розовые мазки на сером, голубом и зеленом фоне доказывают, что Ватто уже знал толк в радостных воспарениях, которые курильщики гашиша называют кайфом.

– О чем-то задумался, Диди?

– Нет, я медитирую!

– Расскажи мне про те времена. Тогда так же любили праздники, как тот министр Людовика XIV, которого посадили в тюрьму?

– Да, и кстати, человек, который изобрел метод изготовления шампанского, монах дом Периньон, умер через две недели после кончины Людовика XIV. Регентство – это время, когда Людовик XIV уже умер, а его преемник Людовик XV был еще слишком мал, чтобы править, – так вот, эпоха Регентства словно упивалась игристым вином. Светские нравы Версальского двора распространились повсюду, породив либертинаж.

– Что такое либертинаж? Это свобода?

– Да. Свобода телесной жизни, свобода мысли, в пику строгим предписаниям церкви. Либертинаж предпочитает сиюминутные удовольствия вечным моральным ценностям, установленным религией. И вот, понимаешь, искусство Ватто – воплощение этого духа эпохи в чистом виде с его ненасытностью, тягой к бесконечным увеселениям, модой на костюмированные балы, изысканные салоны, концерты, состязания в красноречии, самые разнообразные игры, от крокета до триктрака, не говоря уж о кутежах и попойках. Но все же… разве опущенные руки и выражение лица Пьеро не говорит нам о чем-то другом?

– Мне кажется, ему грустно потому, что он обязан быть счастливым.

– Отлично сказано, Мона! Этот бедняга Пьеро, чья задача – развлекать публику, исполняя определенную роль, вдруг словно вышел из нее. У каждого спектакля есть свои кулисы. Мы как раз попали за кулисы, в самое сердце праздника, и оно оказалось удрученным. Разбитым. Нет, художник, конечно, изображает не черную скорбь, а просто легкое уныние человека, уставшего веселить других. Комедия дель арте, обычно столь стремительная, вдруг застыла. В веселье есть своя печаль. Значит, надо остерегаться, особенно когда оно входит в привычку, становится общественным долгом. Игра, комедия, вольные шуточки, говорит нам Ватто, имеют горький привкус, они изнуряют тело, а принудительное счастье невыносимо.

– Если бы все смотрели на картины Ватто, как мы с тобой, не осталось бы ничего забавного!

Анри рассмеялся и признал, что, объясняя “Пьеро”, дал волю своим мрачным склонностям.

– Не беспокойся, последователи Ватто, прежде всего Франсуа Буше, продолжали и углубляли его легкомыслие и либертинаж, а от печальной изнанки старательно отворачивались. Такая игривость была особенно по нраву главной покровительнице искусств в 1740–1750-е годы мадам де Помпадур, фаворитке Людовика XV. Довольно скоро, перед Французской революцией, эта наивная, несколько вымученная страсть к празднествам и гуляньям стала вызывать возмущение народа. Но это уже другая история.

– Диди, этот Пьеро слишком грустный. Покрасневшие щеки и нос – можно подумать, он только что плакал. Как дать ему понять, что я его люблю?

– Посмотреть на него именно так, как ты и делаешь.

12. Каналетто. Отключись от мира

Мона делала уроки, сидя у папы в лавке, пока сам он возился с дисковым телефоном. Ему приспичило так переделать эту рухлядь, чтобы по ней можно было звонить на цифровые аппараты. Вот уже два дня, как он не выпил ни глотка вина, потому что почти вся сушилка-еж была заполнена, а погреб почти опустошен, и денег ни гроша ни в кармане, ни в кассе. Когда Поль уже собрался закрыть лавку, в дверь вдруг вошел, напевая, какой-то человек. Разумеется, Поль помнил в лицо далеко не всех своих покупателей, но этот точно явился первый раз. Ему было под восемьдесят, лысая голова, широкая улыбка, стального цвета глаза, зеленый с бежевым костюм из добротного твида, явно сшитый на заказ. Не то чтобы он был очень похож на Анри (тот еще и толстые очки носил), но принадлежал к тому же типу бодрых стариков, которые подавляют вас неистощимой энергией и уверенностью в себе.

– Чем я могу вам помочь, месье?

– Обычно я не нуждаюсь ни в чьей помощи, но в данном случае хочу спросить, сколько стоит вот эта фигурка. Я обожаю Вертунни[10], и мне странно, как это вы поставили ее в витрине одну-одинешеньку. Бедная малышка!

Мона подняла голову от тетрадки. Фигурка! Та самая, которую она нашла недели три назад и о которой совершенно забыла. Поль же решил, что ему морочат голову. Нет в его лавке никаких фигурок. И все-таки пришлось признать, что в уголке витрины, рядом с какой-то пепельницей действительно стояла, терпеливо дожидаясь особого любителя, свинцовая фигурка шута, бьющего в тарелки.

– Какая прелесть! – сказал посетитель. – Скажите, сколько я вам должен?

– Ну… десять евро! – Поль ляпнул цену наугад.

– Десять евро за Вертунни такого качества? Да ладно! Вы или очень расположены ко мне, или не знаете настоящей цены. В обоих случаях получится, что я пользуюсь вашей глупостью. Но поскольку я не люблю вести себя по-скотски даже с ослами вроде вас, я заплачу вам пятьдесят евро – это самое меньшее, чего стоит эта фигурка, друг мой! Кроме того, это единственная купюра в моем бумажнике, а я терпеть не могу чеки.

– Я… я вам…

– Нет-нет, упаковывать не надо. Я сразу буду с ней играть.

И он ушел довольный, напевая все ту же мелодию. Мона, не говоря ни слова, схватила отца за рукав и потащила в заваленную разными вещами подсобку, а там, все так же молча, указала пальцем на лежащую среди прочего старья картонную коробку, которую она уронила и в которой лежал не один десяток таких же свинцовых фигурок. Поль разинул рот от удивления. Он не помнил, откуда у него взялась эта коробка, и понятия не имел, сколько стоит ее содержимое. Какое неожиданное сокровище! Он страшно обрадовался, чего с ним давно не случалось, и достал из погреба бутылку отборного вина, чтобы отпраздновать счастливое событие за ужином.

Прихватив бутылку и держа за руку дочь, он отправился домой, а Моне было как-то не по себе: с одной стороны, ее переполнял восторг, и ей хотелось разделить его с отцом, а с другой – было горько смотреть, как он схватился за бутылку. И она решилась сказать то, что, казалось бы, не вязалось с ситуацией:

– Папа!

– Да, Мона?

– Папа, пожалуйста, давай не будем сегодня