Глаза Моны - Тома Шлессер

А Клод Моне, почти ослепший под конец жизни, писал у себя в Живерни туманные, расплывчатые пейзажи, и они стали не свидетельством старческой немощи, а вершиной импрессионизма. Рассуждая по аналогии, Анри решил показать Моне произведение Розальбы Каррьеры, венецианской художницы, современницы Ватто и Каналетто, лучшей мастерицы пастели своего времени, с которой судьба сыграла злую шутку: в 1749 году, после неудачной и очень болезненной операции по удалению катаракты она совсем потеряла зрение. Грустная история, но художница, по крайней мере, успела до этой катастрофы повидать все чудеса света. Анри прибавил шаг, ему не терпелось осуществить задуманное. Мона, думал он, непременно должна узнать историю жизни и творчества Розальбы. Однако едва они миновали пост охраны музея, как девочка заявила, будто послала стрелу:

– Пойдем сегодня смотреть на влюбленных!

Это прозвучало как неожиданное и непререкаемое приказание. Анри, растроганный, повел ее к английским берегам.

Картина небольшая: сантиметров семьдесят пять по вертикали и еще меньше по горизонтали. В центре молодая пара, беседующая на природе. Молодой человек, повернувшись к своей спутнице, обращается к ней, призывным жестом протянув в ее сторону руку. Эти двое, сидящие бок о бок, занимают значительную часть картины, ровно половину ее высоты. Несмотря на это, у зрителя сохраняется ощущение обширного пространства благодаря присутствию пяти разных планов. Первый – сами персонажи и скамейка, на которой они сидят и которая упирается в куст на левом краю холста. Второй план создает плотная, зеленая с рыжиной листва, уходящая вглубь. Эти листья растут на ветках нескольких больших, не уместившихся целиком на картине деревьев. На третьем, справа, водоем и другие деревья на берегу, четвертый план – ротонда с коринфскими колоннами. И наконец, пятый план, тоже в правой части композиции, – кусочек неба с облаками, сквозь которые пробивается неяркий свет. Он придает всем природным элементам серебристый оттенок, с которым контрастируют наряды пары. Молодой человек, изображенный на фоне воды и ротонды, одет в огненно-красный расстегнутый камзол поверх желтого жилета. На голове у него темная треуголка, лицо гладкое и круглое, кончиками пальцев левой руки он придерживает лежащую у него на колене книгу. Одним штрихом обозначена свисающая с пояса шпага. На женщине широченное розовое платье с фижмами, там, где розовая ткань задралась, выступает сине-зеленая материя. В опущенной на колени руке открытый веер, свежее личико, обрамленное выбившимися из-под изящной шляпки буклями, обращено не к собеседнику, а к зрителям.

– Какие они красивые, – сразу же, без молчаливого созерцания выпалила Мона.

– Нет-нет, давай держаться правила: сначала смотрим молча. Ни слова!

Прошло одиннадцать минут, Моне не стоялось на месте, она дрожала, кипела, хватала Анри за руку и впивалась в нее ногтями. Ей хотелось не задавать вопросы, а говорить самой. Дед почувствовал это и позволил ей начать обсуждение.

– Видишь, видишь, Диди: он ее любит! Этот юноша с книгой говорит ей красивые, поэтичные слова. Может, читает стихи. Они у него там, в этой книге, стихи выражают то, что он чувствует, но не решается высказать своими словами. Видишь, он любит ее. Он протянул руку к ее лицу, ему так и хочется погладить возлюбленную по щеке. Или развязать ленты ее шляпки. Или, может, он этим жестом подкрепляет слова, свои или из стихов. Видишь, он ее любит. И она его тоже, только она это скрывает. Потому что смотрит на нас.

– Верно, она не подает вида и лукаво смотрит, приглашая нас поучаствовать в этой сцене. Такой персонаж играет роль посредника, а в данном случае это посредница, женщина. В кино есть более простой термин “взгляд в камеру”. Но, Мона, если эта женщина обращает больше внимания на нас, чем на него, почему ты думаешь, что она его любит?

– Конечно, любит! Посмотри на ее платье! Оно розовое и по форме напоминает большое сердце – сердце, горящее любовью. И улыбается она, как Джоконда Леонардо! И потом, этот веер – она обмахивается им, чтобы не слишком покраснеть! Но посмотри на ее щеки – ей не удается притворяться! Я не знаю, кто они такие, но точно тебе говорю: эти двое друг друга любят!

– Что ж, может быть, – сказал Анри, восхищенный пылом Моны. – А относительно того, кто изображен на картине, самая правдоподобная гипотеза: что молодой человек – сам художник. Автору этой “Беседы в парке” всего двадцать лет, это англичанин Томас Гейнсборо, а рядом с ним Маргарет Барр, незаконная дочь одного герцога, на которой он только что женился. Гейнсборо мог обучаться азам ремесла в Лондоне у Гравло, гравера французского происхождения, но в основном он блестящий самоучка. Родом из Саффолка, на востоке Британии, из простой семьи, художник принадлежал к тем редким природным гениям, каких бывает один-два на целое поколение. Самобытность придает особую окраску всем его произведениям. Вот и здесь: картина, которая могла бы быть аллегорией с затасканной символикой или застывшим портретом семейной пары, ну, или, в конце концов, фривольной шуточкой, наполнилась под его кистью искренним, волнующим любовным чувством. Такие сценки беседы вполне типичны для английского искусства XVIII века, их называют conversation piece.

– Помнишь, ты рассказывал про “Прекрасную садовницу” Рафаэля, что художник хотел создать впечатление легкости, но это стоило ему большого труда? И здесь то же самое?

– Не совсем. Посмотри-ка на деревья второго плана, на эту по-осеннему рыжую гамму и переливы зеленого – такие рискованные переходы. Это объясняется тем, что самобытность Гейнсборо проявлялась в его касании. Я не случайно сказал “касание”, потому что Гейнсборо иногда откладывал в сторону кисть и наносил мазки губкой или просто пальцами. Современники говорили, что он работал быстро, очень быстро. Пуская в ход осязание и даже обоняние – он любил запах краски. Принюхайся и ты, Мона! Охра листвы пахнет одновременно сыростью леса, который ею написан, и пигментом сиенской глины, из которого она сделана.

Мона закрыла глаза, сжала кулаки и изо всех сил втянула воздух. Ноздри ее не почувствовали ни лесной влаги, ни сиенской глины, а только запах дедова одеколона, который сам по себе пробудил в ней дремавшую память о бабушке. И это сделало картину еще более значимой и близкой для нее.

– Это так романтично, Диди! Особенно этот антураж: водоем и маленький храм вдали.

– Это не настоящий храм, а то, что в XVIII веке называлось беседкой или павильоном, то есть небольшое сооружение, которое должно придавать нечто причудливое и театральное парку, без того полному причуд и имитирующему дикую природу с ее беспорядочностью, которую никто не собирается покорять, как