Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

что он хотел ей передать словами и тоном. Полосы солнца, светившего сквозь трещины в потолке, отчетливо рассекли фигуру негра натрое. Ей видны были его длинные кисти рук, обхватившие рукоятку мотыги, и его кривой стариковский профиль чуть выше. Да, сказала она про себя, ты появился тут до меня, но почти наверняка ты до меня и отчалишь отсюда.

– Я полжизни промучилась с никчемными людишками, – промолвила она сурово, – но теперь с меня довольно.

– Черные и белые, – сказал он, – одинаково.

– С меня довольно, – повторила она и ухватила пальцами у горла свой темный рабочий халат, который набросила на плечи, как накидку. На ней была широкополая черная соломенная шляпа, купленная двадцать лет назад за двадцать долларов, которая теперь служила как солнечная. – Деньги – вот корень всякого зла, – сказала она. – Судья все время это твердил. Он говорил, что деньги ему ненавистны. Говорил, вы, ниггеры, потому так обнаглели, что слишком много денег в обращении.

Старый негр помнил судью.

– Судья говорил, он до такой бедности дожить хочет, что нечем платить ниггеру за работу, – сказал он. – Говорил, вот когда придет такой день, мир тогда опять на ноги встанет.

Она наклонилась вперед, руки уперла в бока и вытянула шею.

– Ну так этот день пришел уже почти, и я всем вам и каждому говорю: смотрите у меня. Дурь вашу мне терпеть надоело. Теперь у меня есть человек, которому надо работать! Который живет работой!

Старик знал, когда ответить, а когда промолчать. После долгой паузы сказал:

– Много мы их видели – приезжали, уезжали.

– Шортли, однако же, были вовсе не самые плохие, – сказала она. – Я хорошо помню Гарритов.

– Которые перед Коллинзами были, – сказал он.

– Нет, перед Рингфилдами.

– Мать честная, Рингфилды эти! – пробормотал он.

– Чтоб хотели работать, не было такого ни разу, – сказала она.

– Много мы их видели – приезжали, уезжали, – сказал он, будто повторяя рефрен. – Но как этот сейчас, – он выпрямился и посмотрел ей в глаза, – такого не бывало у нас тут никогда.

Кожа у него была коричного цвета, а глаза от старости до того мутны, что казались затканными паутиной. Она посмотрела на него пристально и не отводила взгляда, пока он не взялся покрепче за мотыгу и не наклонился опять, чтобы протащить ворох стружек вдоль тачки. Она сказала сухо:

– Он может весь коровник отмыть за столько времени, сколько мистер Шортли с силами собирался, чтоб только начать.

– Он из Польки, – пробормотал старик.

– Из Польши.

– В Польке у них не по-тутошнему все, – сказал он. – Они не так живут, как мы.

И начал что-то бубнить неразборчиво.

– Что ты сказать хотел? – спросила она. – Есть что про него – давай выкладывай.

Он молчал, шатко согнув ноги в коленях и медленно возя своим орудием под кормушкой.

– Если он что-то неправильное сделал и ты про это знаешь, не мнись и говори прямо, – сказала она.

– Он не правильное или неправильное, – пробурчал старик. – Он такое, как никто больше не делает.

– В общем, нет у тебя ничего против него, – заключила она, – и он тут останется.

– Не бывало никогда у нас, чтоб как этот, – пробормотал он и вежливо усмехнулся.

– Времена сейчас другие, – сказала она. – Слыхал, что с миром делается? Он пухнет, как тесто. В нем так много народу стало, что выживет только знаешь кто? Толковые выживут, деловитые, энергичные.

Она отбивала такт ребром ладони: толковые, деловитые, энергичные. Сквозь дальний открытый конец телятника, глядя поверх дороги, она видела Перемещенного – он стоял в дверях коровника с зеленым шлангом в руке. В его фигуре была какая-то жесткость, чопорность, из-за которой она, приближаясь к нему даже мысленно, замедляла шаг, иначе не могла. Все дело в том, объясняла она это себе, что с ним попробуй поговори. Всякий раз оказывалось, что она повышает голос и как-то нелепо кивает, и возникало чувство, что тот или другой из негров тайком наблюдает из-за угла ближайшей постройки.

– Нет, хватит с меня! – заявила она, садясь на одну из кормушек и складывая руки. – Я решила – никакого больше отребья тут не будет до конца моих дней. Я не намерена на старости лет мучиться со всеми этими Шортли, Рингфилдами и Коллинзами, когда в мире полно людей, которым надо работать.

– Как это лишних столько? – спросил он.

– У людей свое только на уме, – сказала она. – Слишком много детей заводят. А какой в этом смысл?

Он тем временем взялся за тачку и, пятясь, выходил наружу, но теперь приостановился, наполовину на солнце, наполовину в тени, и стоял, жуя свои десны, как будто забыл, куда ему надо двигаться.

– Чего вы, цветные, не понимаете, – сказала она, – это что всё тут на мне держится. Не будете работать – у меня дохода не станет, и я не смогу вам платить. Вы все до одного от меня зависите, а ведете себя так, будто я от вас.

Не поймешь по его лицу, слышал он ее или нет. Наконец двинулся дальше с тачкой задом наперед.

– Судья говорил, лучше свой сатана, чем пришлый, – пробормотал он отчетливо и покатил тачку по дороге.

Она встала и пошла за ним, ее лоб под рыжей челкой вдруг разделила напополам глубокая вертикальная складка.

– Судья задолго до смерти по счетам перестал платить! – прокричала она ему вслед.

Он один из ее негров знал судью, когда тот был жив, и он считал, что это дает ему права. О двух ее последующих мужьях, о мистере Крумсе и о мистере Макинтайре, он был невысокого мнения и после каждого из разводов на свой завуалированно-вежливый лад поздравил ее. Когда считал нужным, он работал под окном, за которым, он знал, она сидела, работал и разговаривал сам с собой, вел аккуратную окольную беседу: вопрос, ответ и затем рефрен. Однажды она неслышно встала и так громко задвинула окно, что он от неожиданности повалился на спину. А то с павлином примется разговаривать. Павлин следовал за ним повсюду: шел, не спуская глаз с кукурузного початка, торчавшего из заднего кармана старика, или усаживался рядом и принимался чистить себе перья. Однажды сквозь открытую дверь кухни она услышала, как он сказал птице: «Когда-то, помню, два десятка вас тут ходило, а теперь только ты да две павы. Крумс – двенадцать. Макинтайр – пять. А сейчас ты один да их две».

Она вышла тогда на крыльцо: «МИСТЕР Крумс и МИСТЕР Макинтайр! Только так, и чтоб по-другому я от тебя не слышала. И заруби себе на носу: когда этот сдохнет, новых я заводить не буду».

Она терпела