42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

При этом у меня совершенно сливаются Третьяковская галерея с Русским музеем и образуют одну единую галерею детства. И хотя мы идём по Третьяковке, мне кажется, что в следующем зале окажемся возле «Запорожцев» и у бабушки появится её одобрительное и чуть смеющееся выражение, и голос станет немножко ниже и взволнованней. Таким голосом она рассказывает про Суворова и Кутузова. А сейчас скажет про запорожцев.

Мне, маленькому, ещё трудно охватить всё портретное разнообразие полотна, и сам собой выбирается какой-то один персонаж – например, худосочный хохочущий дедок в левой части «Запорожцев». Меня привлекает его ощипанность, тщедушность по сравнению с могучими соседями, шутовская почти дурашливость.

То же касается и мальчика из «Бурлаков на Волге». Он выделяется из общей ватаги, которую объединяет трагически-мощный наклон всех участников. Они буквально висят на лямках и словно не только тянут барку, а противостоят какому-то тяжко-мощному напору. И паренька – самого слабого – задрало, вывернуло этим напором и наверняка погубит.

Мы всё-таки в Третьяковке. Возле «Утра стрелецкой казни», и меня привораживает девчонка в красном платочке по центру. Потом смотрю на «Боярыню Морозову» и запоминаю не грозную боярыню, а юродивого в веригах. А в «Не ждали» привлекает мальчишка-гимназистик в мундирчике за столом – настолько знакомо его заворожённо-радостное лицо!

Образы множатся, дополняются с каждым полотном кем-то новым, таким же требующим сочувствия, участия, словно детская душа не в состоянии проникнуть в картину по всей плоскости и ищет в ней самое беззащитное, тонкое место. Свой родничок…

А дальше Шишкин, в котором мне нравилось всё, начиная от сосновой фамилии. «Рожь», «Корабельная роща», «Полесье», «Лесные дали». Самое дорогое узнавал я в этих картинах – полевые дороги и доведённое до фантастичности сияние вечернего солнца на соснах. А в «Путнике во ржи» мне виделась бабушка в войну.

А Саврасов… С его санным следом по весеннему снегу. Я, маленький, клейко льнущий к каждому вздоху природы, хребтом чувствую этот волглый снег. И неотделимую от его картин фамилию – Саврасов… Родную, как серая лошадка, запряжённая в дровни. Столько жизни прошло, а ничего и не добавилось к этому чуду!

А дальше Айвазовский с восковой прозрачностью изумрудных валов и летучим начёсом туч.

Только «Явление Христа народу» не мог понять, несмотря на особое, общеобразовательное внимание к ней бабушки, которая показательно произносила «Ива́нов», объясняя, что это по-петербуржски.

А дальше совсем сокровенное. Стою у портрета Марии Лопухиной, от чьего имени веет чем-то старинно русским, дворянским, которое хорошо чувствую, хоть и не знаю, кто эта женщина. И оно не главное, потому что важно её лицо, наклон головы и взгляд – чуть в бок, почти надменный и почти лукавый… Полуприкрытые веки, и ротик, и лёгкая синева над губкой… Столько в этом лице мучительно и бессильно женского, что меня буквально пронзает ноющей болью и переживанием, что уже не при чём «темперы» и что похожие девочки, которых я встречал в своей жизни, – лишь попытки портретов с этой одной-единственной.

Садимся с бабушкой на бархатный диванчик. Вдали через зал видна какая-то большая картина, и несмотря на лёгкую будто дымку, она кажется ещё отчётливей. И снова накатывает отрешённостью, тишиной. Недвижностью времени.

Потом идём дальше, и бабушка оставляет меня подле «Трёх богатырей». «Я сейчас приду. Жди меня, если что – встреча у „Трёх богатырей“». Я рассматриваю полотно, и меня, по обыкновению, волнует именно Алёша Попович, который по сравнению с двумя другими богатырями кажется недостаточно могучим и одновременно загадочно-задумчивым, молодым и мне близким. Голова у Алёши чуть наклонена в сторону, лошадь тоже мнительно опустила голову. Я думаю о том, что Илье Муромцу и Добрыне Никитичу Алёша не нравится, а их самих ощущаю почти одинаковыми по грозности…

Из соседнего зала начинает нарастать шум, перетаптывание, перешаркивание, и всё отчётливей слышен чей-то артистический голос, отдающийся эхом. Шум этот постепенно перемещается в мой зал. Зычно вещает экскурсоводша, полная в очках дама. Голос её напоён мечтательным поклонением перед Репиным, Шишкиным, Крамским… Я отхожу от картины, но экскурсия меня притягивает настолько неудержимо, что, когда она передвигается в другой зал, я сам, как примагниченный, туда перетекаю. Через какое-то время мы оказываемся у Марии Лопухиной. Я слышу про «типичный портрет эпохи сентиментализма» и что «окрестный пейзаж гармонирует с портретом молодой женщины»… Выходит, ничего ценного, кроме принадлежности к какому-то плаксивому сентиментализму, в этой живой и вычерпывающей душу женщине нет. И мне скучно.

Потом мы ищем друг друга с бабушкой, а когда находим, идём в зал с иконами и останавливаемся напротив «Троицы» Рублёва. Дерево. Темпера. Тысяча четыреста несметный год. «Вот Троица», – говорит бабушка. Тишина и отрешённость достигают предела…

Когда выходим на улицу, там давно темно, всё в огнях и ярко горят сугробы в холодном неоновом свете. В воздухе висит обложной, но сдержанный гул города, который, пока мы смотрели картины, с монотонной неотвратимостью продолжал свою работу.

Дома перед сном играем с бабушкой в лото. В мешочке с тесёмкой деревянные бочоночки, на каждом цифры. Хорошо помню волнение, с каким запускаю руку в мешочек к бочонкам, и то, что очень громко «выкликаю»: «Двадцать два». Ложусь спать и долго не могу заснуть. Мне хочется быть художником, и я представляю, как посажу Мишку и буду писать с него портрет, а он будет вертеться, а я окажусь и строг, и снисходителен.

Утром в воскресенье просыпаюсь, когда солнце уже встало, оно скрыто за домом, и комната полна синего отсвета – смеси ясного неба и снега, лежащего во дворе. Оттого что я полностью выспался, у меня ощущение тихой силы, которую не хочется растерять, поэтому встаю осторожно и постепенно. Раскачиваюсь. Завтракаю. Слоняюсь. Хожу, потрогаю кошку, подвину стул… Всё делаю медленно и не то чтобы задумчиво, а с чувством какой-то естественной переполненности и собой, и тем, что вокруг. Почему сначала кошку, а не стул? Не знаю. Так… Само собой. И сам собой оказывается в моей руке мешок с красками. Мешочек тяжёлый, прощупываются тюбики, есть совсем худосочные, измятые, а есть сыто налитые.

После вчерашнего дня ещё сильнее чувство недосягаемости живописного дела. Со стыдом вспоминаю вечерний раж, когда представлял, как пишу Мишку, понимаю всю глупость, неприемлемость затеи. И меня откатывает обратно к детскому. Мне достаточно просто поперебирать эти тюбики. И по мудрому детскому закону перебирание становится необыкновенно важным, спокойно-необходимым и отвечающим духу этого тихого, залитого синевой утра. Лезу в мешочек. Закрываю глаза и затаиваю дыхание, беру первый попавшийся тюбик.

«Берлинская лазурь».

Карл Фёдорович

При всём упоре