42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

к окну старушку: «Нам выходить скоро». Та говорит: «Вы правильно его воспитываете». Бабушка отвечает что-то скромно-спокойное. Я стою рядом, как-то особенно при бабушке, и чувствую нашу общность, близость и то, что бабушке правильно оттого, что я выполняю её завет всегда уступать. И мне немного стыдно такой своей образцовости и моего такого стояния. Бабушка смотрит на меня взглядом, который я очень хорошо знаю… Он собственнически-оценивающий и проявляется именно на людях. Смотрю на окно, на котором медленно туманятся, седеют полосы от моих ногтей, берётся дымком круглый глазок от монетки. Перевожу глаза на табличку: «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Читаю и почти напеваю в две стихотворные строчки:

Места для пассажиров

С детьми и инвалидов.

В надписи видится нескладуха падежей. Просится «с детьми и инвалидами»…

Покачиваюсь с троллейбусом и бабушкой, моя рука в варежке у неё на коленях, она держит её двумя руками в рукавицах – не давит, не сжимает, просто охватывает родным гнёздышком. Рукавицы – зелёные, крупной вязки и какой-то ковриковой твёрдости. На конце рукавица заостряется, и там торчит хвостиком шерстяная нитка. Бабушка ослабляет тёплую обкладку, отпускает мою руку, снимает рукавицу и достаёт из сумочки алюминиевый длинненький цилиндрик с крышкой на резьбе. Там валидолины – в папиросной бумажке. Она разворачивает и кладёт валидолину в рот, немного беспомощно выпятив нижнюю челюсть. «Бабушка, сердцебиение?» Она в таких случаях не отвечает, просто чуть шевелит ладонью: «Наплевать»…

Снова едем. Снова я стою рядом с бабушкой, и мне спокойней, что не надо следить, кто войдёт и кому уступить. Все окна слепо-заиндевелые, и где едем, можно понять только по объявлениям водителя и по какой-то мышечной связи с троллейбусом, его подхватам и остановкам, по которым я узнаю перекрёстки. Что-то в этом возвращении и томительно-городское, и знакомое и невыразимо наше с бабушкой… Совсем наше.

Вот мы и на Серпуховке. Когда выходим, след монетки уже неразличим на седом окне.

Идём дворами домой на Щипок. Уже к весне дело, но всё стоят прощальные будто морозцы, но над головой уже тало перемигиваются звёзды. Отвесно уходят к ним мёрзлые тополя, и ледяные лужи чернеют в белой оторочке, исшорканные, в полосках от песка, которым посыпают улицы.

Эти длинные льды будто специально для нас вморожены. Бывают волнистые и даже узловатые, с блестящими буграми, как расплавленная бутылка. Но чаще гладкие. Холодная сила идёт от их глубокой, объёмной черноты, словно они лишь верхняя часть глыбы-кристалла, огромной и тяжкой зимней тайны.

Несусь по чёрному лезвию, играя для равновесья руками, чувствуя и свою шаткую массу, и посыл льда развернуть меня вовсе боком. «Бабушка, ты видела, как я проехал?!»

Вечером горит дома зелёная лампа над письменным столом. Мы с бабушкой пьём чай с лимоном. Меня занимает, как светлеет от него чай. Бабушка держит блюдце на трёх пальцах, и когда дует на чай, мне видится море с рядами волн.

Шоколадка. На обёртке Пушкин с задумчиво-одухотворённым лицом, с пером в руке и бумагой. Золотой свет свечи, сверху космически-синее небо с тонким месяцем. Глубокая синева, её плавный переход, звёздочки…

Перед сном бабушка читает: «У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том»… Слово «Лукоморье» в его происхождении, смысле, истоке я не понимаю. Мне в голову не приходит, что речь идёт о береговой прилуке, излучине. Хотя связь с луком, согнутым в дугу, я чую, но только по звуку. Здесь же и зелёный лук, и эта свежая зелень и похожесть на слово «луг» (луг у моря). И тёмная синева «морья»… И образ чего-то предельно выражающего даже не сказочность, а нечто гораздо более могучее, правдивое и одновременно пречудное.

«И днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом». Я не понимаю, как ходит Кот: мне кажется, что туда-сюда, как собака на цепи и что у него ошейник. Или цепь на земле, и он по ней ступает, но это как-то глупо-буквально. Что дуб цепью опоясан, мне не приходит в голову.

Леший представляется кем-то сереньким, штрихово-размытым, потерянного вида: бродит, слоняясь, тыкаясь в деревца. Серость связана с сухими веточками, из который он будто сделан. Голова – словно воронье гнездо.

«Русалка на ветвях сидит» – что-то законно-удивительное и никаких специальных мыслей не вызывает.

Неведомые дорожки со следами «невиданных зверей» – любимые бабушкины строки. Всё это наше – лесные дороги и звери.

«Лес и дол видений полны» – сильнейшее ощущение таинственного течения, потока, сплава музыки и образа, которое настолько мощнее меня, что я как на берегу: войти – не войти в воду? Чтоб подхватило… Это же касается и «о заре прихлынувших волн» с добавкой ощущения старинности от этого туманного «о».

«И тридцать витязей»… Просто ворожит. А морской дядька добавляет непостижимой и убедительной странности и будто один стоит всей тридцатки. В этой добавке что-то от красного словца – я ещё витязей не пережил, а тут ещё и дядька. А дядька крепко связывается с Никитой Козловым. В его образе, даже просто в имени Никита что-то старинно-русское до трезвой какой-то бездонности.

«Чредой из волн…» Златая, чредой – чувствую невыносимую роскошь этого слова, летуче срывающегося без дополнительной, лишней гласной. Полнейшее ощущение несущегося коня. Я даже играю с бабушкой в такие слова. «Клбасу нам бабушка купила, мрмеладом внука угостила…» «Пласату кошку угостила». «Я как бгатырь несу продукты». Бабушке очень нравится…

«Там королевич мимоходом пленяет грозного царя». Поражает, как и всё предыдущее, но с ощущением, что именно здесь самая вершина бессомненности при полнейшей невиданности, невообразимости происходящего. Подхват строки, который этим «мимоходом» только усиливается. И ощущение трагедии: если он грозного царя пленяет таким мимоходом, то к каким же страшным делам несётся?!

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несёт богатыря…

Ощущение трагедии ещё сильнее. Это насквозь прошибает, и меня касается – настолько планетарна несправедливость, когда кого-то могучего и прекрасного ещё и принародно волокут и он ничего не может сделать. И всё это Лукоморье.

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит…

После дорожек и зверей наши самые любимые с бабушкой строки. Я буквально проживаю слово «тужит», вижу лицо царевны, сумрачно-наморщенное, и встаёт какая-то неведомая история, и ясно, что кто-то её обидел. Но самый поразительный этот волк, который не серый, а бурый. И в этой бурости опять невообразимая какая-то, вещая обоснованность, с которой я восторженно согласен. Я