42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

«под снегом холодной России»… – одному Богу известно, что чувствовала бабушка, читая стихи Лермонтова. Я же воспринимал их как часть бабушки – наравне и с этим утром, берегом, и вряд ли понимая их бесценность и поразительность по силе прекрасного.

Бабушке мало, и она вдруг читает «Капитанов». Особенно торжественного биения её голос достигает на словах «из-за пояса рвёт пистолет». Вместо «розоватых брабантских манжет» она говорит «драгоценных». И я представляю крупинки золота в складках кружев и до сих пор не знаю, что за золото сыпалось с манжет – ведь если оно и присутствовало в платье, то в виде вплетённых нитей.

Вдали в повороте виднеется село Егнышёвка, и бабушка в подтверждение «бунта на борту» рассказывает про разбойника Егныша, будто бы грабившего суда на Оке.

Так подходим мы к Рыхтыру и поднимаемся на крутой берег. По густому лесу идёт дорога, по которой нам возвращаться. Мы останавливаемся перевести дух. Бабушка видит на земле сосновый сук, поднимает его и с протяжкой в движении, отлётно вздев руку, прицеливается: «Пххх!» При слове «Пххх» дульный срез пистолета вздёргивается вверх. Бабушка медленно подносит ствол ко рту и продувает. Выражение лица чуть насмешливое и чуть восторженное, и я путаюсь в оттенках. Бабушка рассказывает про дуэльные пистолеты и про то, как в старину офицеры дрались на дуэли. Когда доходит до гибели Пушкина, вместо насмешливости появляется угрожающая трезвинка в голосе, и меня охватывает смятение от чувства страшной несправедливости пушкинской гибели.

Возникает непонятный Дантес, который двоится с Данзасом, это и добавляет путаницы, и подтверждает правило притяжения схожих имён. Но главное, я не понимаю, зачем дуэль, если Наталья Гончарова Пушкина любит. А бабушка не может объяснить или не хочет и переходит к Онегину и Ленскому, а потом ко «Сну Татьяны», и нас обоих смешит полужуравль-полукот.

Едва бабушка прочитала про «людскую молвь и конский топ», как из сумрачной глубины лесной дороги донёсся гулкий конский топот: на нас выбегает чёрный конь с пустым седлом и, заржав, останавливается как вкопанный. Качнувшись, подлетают стремена. Победный огонь пылает в глазах бабушки.

И мы идём домой. По дороге я собираю в рюкзак шишки для самовара. Шишки я люблю: они в холод сжимаются, а в тепло раскрываются.

Подходим к деревне. На откосе у оврага пасутся кони. Ближе к нам – несколько старых, изработанных, мраморно-серых в яблоках, лошадей. Что-то страшное в их чёрных мордах, опалённых старостью, в серых и будто наклеенных овалах каштанов на ногах внутри у сустава, которые я принимаю за натёртости, подтверждающие изношенность.

В траве у дороги лежит конский череп, матовый и белый до светящейся белизны. С пластинчато-тонкой носовой крышкой и дырой в носу. Из дыры торчит стволик цикория. Я хочу пошевелить череп ногой, но у бабушки появляется напряжённейшая прищуринка в лице, и она меня останавливает: боится, что оттуда выползет змея. И, конечно же, читает «Олега»…

Уже совсем жарко, и сильнее хочется пить. Мы приходим домой, и пока греется щавелевый суп на керосинке, заводим самовар. Бабушка ставит его на дощатый настил под липами и растопляет лучиной. На солнце пламя незаметно – видно только, как чёрное жерло проворно сжирает лучину. Бабушка бросает щепки, я начинаю закидывать шишки из рюкзака. Они молочно укрываются медленным дымом, но тяга побеждает, и сквозь шишки пробивается пламя. Валит дым. Бабушка ставит трубу, и плоскость рождения дыма мгновенно переносится на обрез трубы. Есть в этом фокус, и я прошу бабушку убрать трубу и снова поставить… Бабушка словно не слышит.

Потрескивание шишек отдаётся по трубе, обильно идёт дым и заполняет пространство под древесными кронами. В лучах солнца, бьющих сквозь листву, он ярко и богато расцветает жёлтыми полосами. Дым перестаёт, и над обрезом трубы замирает столб дрожащего воздуха. Я смотрю сквозь него на поле и лес. Их плавит, ведёт, заваривает, как кипятком, и я забавляюсь, глядя с разных точек: то ствол яблони попадает в расплав, то сама бабушка.

В самоваре нарастает шум. Потом из клапанка-паровичка начинает бить пар. Ручка краника из толстой резной пластины, сверху деревянная шишечка. Бабушка поворачивает ручку и заваривает чай в чайничке. Снимает трубу. Надевает розетку и ставит туда заварочный чайник.

Мы пьём чай, и я думаю о том, что мои шишки пригодились и что я выполняю завет Суворова – от этого мне вдвойне хорошо. Со стороны улицы раздаются голоса, которые громогласно перекрывает Василиса Давыдовна. К калитке подходит художница Лариса – в ковбойских портках и клетчатой рубахе навыпуск – вкрадчивая, чуть сутулая дева с усиками и длинными тёмными волосами. Она двигается крадучись и тягуче, а говорит низко, таинственно-театрально и словно сдерживая художественную дрожь. Она уже приходила к бабушке – просить то ли бинт, то ли йод. Бабушка дала.

С Ларисой спутник – парень, он не показывается, остаётся у забора поодаль. Лариса открывает калитку, здоровается и пропевает значительно и низко:

– Мария Ивановна, извините меня, пожалуйста. В прошлый раз вы помогли мне… – И дальше совсем трагически: – Теперь помогите моему другу. Ему нужен бинт.

Бабушка идёт за бинтом, а Лариса восхищается застольем:

– Чай чудесный… из самовара…

Я чувствую себя необыкновенно местным, деревенским, и мне неловко за эти слова.

Бабушка возвращается с бинтом.

– Спасибо, Мария Ивановна! – отчётливо проговаривает Лариса бабушкино отчество.

Бабушка предлагает чаю, но Лариса вежливо отказывается («Я не голодна») и кричит спутнику:

– Витя, мы за гуашью пойдём?

Гуашь эта необыкновенно подходит к Ларисе. К её повадке, голосу, лицу, напоминающему перегущенную «Девочку с персиками».

– Спасибо вам! Хозяйка у вас интересная… Простая, конечно, совсем… До свидания!

– До свидания…

«Простая». Не простая… «Простые люди»… Какие они? Несложные? Не умеющие за собой наблюдать? Когда я слышу это словосочетание, вижу простой карандаш, дающий аскетичный и выразительный рисунок, рядом с которым цветовое обилие кажется избыточным. Вот и бабушка была, как простой карандаш, хоть и происходила из высшего сословия.

Графит у этого карандаша был очинен нежно и трепетно и мог сломаться при грубом нажатии. Бывало, и ломался, и крошился, но когда крошку сдувало – оставались картины.

Чёрный бык

Просёлочная дорога, опушка, и обязательно лесная глубь, сырая, с высокими редкими травами и каким-нибудь мясистым и бледным цветком. Под полутёмным кровом флейтово низко и странно поёт таинственно-неизвестная птица, вступая редко и отрешённо…

Полевая дорога. Пышная и нежная пыль, прибитая после дождя. Корка мокрая, копнёшь – там сухая и тёплая толща. Лужи – как какао с молоком и бледной небесной добавкой.

К пыли я относился хорошо,