42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Я был главным зачинщиком луков. Духа этого я набрался из книг: картины с изображением тучи летящих по дуге стрел и колчаны с торчащими оперёнными хвостовиками. Луки у индейцев. Князь Гвидон, пронзивший стрелой Коршуна, по размерам тянущего на целого орла. И что Гвидон подручно согнул лук из могучего и первозданного дуба, и что «со креста снурок шелковый» пустил на тетиву! Только потом задумался, куда же он дел крестик?!

Луки я гнул из орешника, который рос в лесу в изобилии – с одного корня целым строем тёмно-коричневых стволиков, в наировнейшим из которых я уж видел будущий лук. Стрелу я не щипал из прямослойного полена, как бы следовало, а строгал из побега или тонкого стволика. Зато большое внимание уделял оперению – расщеплял стрелу с торца, вставлял перо и заматывал ниткой.

Серёжка тут же окунулся со мной в луковое дело и как охотник меня превзошёл, о чём разговор позже. Всё получалось, кроме наконечников – их мы так и не научились делать путём – в торец стрелы забивали гвоздик, и он торчал шляпкой вперёд. Тяжести добавлял, но никуда не годился – ни по виду, ни по остроте… Стрелы выходили разные, одна тоньше, другая толще, третья кривая. Мы им придумывали клички: Беляш, Кривуля. И обязательно была одна самая лучшая, любимая. Какой-нибудь Орёл. Она всегда улетала. Выстрелишь в зенит и смотришь – куда упадёт-вернётся стрела…

Безмятежный деревенский полдень. На улице паркая жара, и я в хозяйской горнице – в холодке, где тишина и только на диванчике посапывает Ольга. Иногда на чудный её лоб садится муха, и Оля дёргает головой, делает во сне кошачье движение рукой. Самое смешное, когда муха садится ей на нос и она его морщит на переносице. Моя задача – поймать муху, оторвать ей крылья и посадить Ольге на нос.

Вообще, меня муха смешит: сидит и сучит задними лапками. Бабушка лупит их мухобойкой – палкой с прибитой овальной резинкой. Часто муха успевает вылететь, но тут же садится рядом – с монотонным и идиотским упорством. Мухи – бесконечная тема… Допустим, залетит здоровенная синяя, ожесточённо-гудкая и начинает дуром колотиться в окно. Или высоко и пронзительно заноет, попав в паутину или одним крылом в липучку…

Именно такая муха заныла в паутине, подчёркивая полную безмятежность обстановки… Но вдруг быстрые раздаются шаги, резко открывается дверь, и в горницу заскакивает Серёжка с заряженным луком. Сделав несколько изготовок по разным направлениям, он видит спящую Ольгу…

Серёжкина рука решила всё вперёд головы: тетива спела, и стрела ударила Олю точно в лоб. Оленька заплакала, не раскрывая глаз, будто ей приснилось что-то горькое, – очень тихо, высоко и протяжно – на одной гласной «и-и-и-и-и». На лобике кроваво налился кругляшок от шляпки.

У печки

Самое плохое, что у меня внутри, наряду с жалостью, какой-то заворожённый паршивец испытывал восхищение проделкой, точно так же, как в истории с Мишкиным камнем и тёти-Ксениными огурцами.

К вечеру нахмурилось небо и подхолодало. Тётя Варя затопила русскую печь, и как-то потихонечку все оказались сидящими в горнице вокруг Оленьки. С марлевым ковриком на лбу она лежала на диване. Тётя Варя сидела на диване у неё в ногах. Из-за хмурого низкого неба в горнице стоял сумрак, и огонь в печи казался особенно ярким и словно выдвинулся нам навстречу.

Печь эта с первого же дня крепко вошла в мою жизнь… Заслонка, загнетка, ухват. Чугуны с томящимися картошкой, щами, гречневой кашей. Точность ухватного объятия. Обнимающая, пронизывающая, томящая сила печного жара. Дымно-съестные запахи. Чудная красота этого ручного костра, который работает языками пламени бесшумно-шёлково и словно замедленно. Догораюшие подушечки углей, то трепетно наливающиеся пламенем, то бессильно и пепельно седеющие… Крынка с кольцевой насечкой, тёмными пятнами и смуглое топлёное молоко с запёкшейся пенкой… И тётя Варя, артиллерийски проворно выкатывающая на почерневшем катке чугун с пшённой кашей.

Вот и сейчас, потрескивая, разгорался огонь и слоями копился под сводом дым. Клубился, вращался, и струи его опускались с боков вдоль стен и обратно тянулись позёмкой по полу к огненному зеву в дровах. Языки пламени подчёркнуто медленно и странно олизывали свод, и вот наконец всё его пространство наполнилось розовым огненном маревом, туманной плазмой, которая начала перетекать через устье в дымоход. Перетекать на тебя, лишь в последний момент уходя вверх жилистым изгибом.

В бархатной тьме печи лоскуты пламени пошатывались и ходили, как водоросли, задумчиво-медленно. Тётя Варя долго смотрела на огонь тягучим взглядом и вдруг сказала: «Дед ложил». Я не понял, какой и чей дед, и вслед за всеми посмотрел на фотографии над диваном – там дядя Лёня, её муж, стоял рядом с лошадью и телегой с коробом – он возил после войны хлеб из Тарусы. Тётя Варя уже для меня пояснила: «Это Лёня мой».

Бабушка моя подошла и, сняв телогрейку, села тихонько подле печи. Тётя Варя как-то окрепла от её присутствия, словно с её появлением восстановилось нечто прерванное, тонкое, труднообъяснимое и незримо важное для них обеих. Знал я это бабушкино сидение с тётей Варей и ощущение тихого равновесия, чего-то очень «ихнего» (тёти-Варино выражение), куда тебя, маленького, не берут – не то, чтоб не лез, не то оберегая от чего-то давнишне огромного, что их и объединяет. И ощущение это было тем сильнее, чем дольше они молчали. Теперь, с появлением бабушки, это самое «ихное» простёрлось и на нас, ребятишек.

С дяди-Лёниной фотографии тётя Варя перешла рассказом на войну: немец захватил левый берег Оки, и Тарусу, и Ладыжино в сорок первом году 24 октября, а выбили их 19 декабря.

– Ой, что тут немцы делали… Конюшню вот знаешь? Здесь, за конюшей, расстреливали. А за Паршином деревня, они там… – Она недоговорила, махнула рукой и отвернулась: – И тут в Ладыжине тоже – стоят, всё тут и офицеры ихные…

И чтоб успокоиться, взяла вдруг топографический тон:

– А Лёнина часть на той стороне, так вот он в бинокль… – начала было тётя Варя и вдруг осеклась, быстро встала и взялась кочерёжкой поправлять поленья. Одно свалилось, взвив искры.

Бабушка с нехорошей шершавинкой в голосе заговорила:

– Андроновна, ну, будет тебе, будет…

Андроновна села и сказала залпом:

– Вот он там сидит, – она решительно и словно нас коря указала в сторону Оки, – и знает, что тут творят они. А они… они… за Паршином-то деревня… – И решилась: – Оне там детями