42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Моя синяя птица была сама по себе, из русского леса. И я даже отправил в «Юный натуралист» описание с просьбой помочь с определением – почему не справился Промптов, сказать не могу. Какова была моя радость, когда из главного журнала страны мне ответил некий дяденька-орнитолог – с заботой, обстоятельно и как младшему другу по общему делу. Изумрудная птица с райским переливом сине-зелёного пера звалась сизоворонкой.

Странное чувство. Вроде как прячешься взглядом в трубу, в тоннель. Но это шторно узкое продолжение хрусталика, сгусток, ужавший в кристалл расстояние, как в ладони захватит птичку, привяжет, не даст улететь – лишь бы найти деревце, столбик и добежать, и опереть трубу на сучок! Тогда узнаешь имя птицы, а значит, и её заслугу перед пернатой роднёй. Или вину. Её место в птичьей семье. Словно, если я не знаю, как звать эту пичужку с рыжим и смазанным от тряски хвостиком, то что-то расшатается в мире, а если узнаю, то соединится с именем образ, и прозрею ещё на рисочку окуляра.

Но даже если и найдёшь деревце, прильнёшь к трубе, то дальний конец взгляда нет-нет да и будет подрагивать, искать опору.

Виделся ли мне другой берег – зимний, серо-белый в чёрно-серой опалубке окопов, в мёрзло-комкастых снарядных воронках? Где наждачно сизый от усталости человек достаёт из кобуры фронтовой бинокль шесть на тридцать, наводит его на противоположный берег, изученный с детства до каждой береговой изрезинки. Лёд, засыпанный снегом, под ним живая плоть воды, сонные рыбы на знакомых ямах. А дальше и выше за лесочком деревня, захваченная врагом.

И Толька на лыжонках катится с горы к речке и не знает, что отец его видит! Это самое главное – не знает! И не крикнуть. Вот он зазевался, шмякнулся, вспахал носом, и лыжа отлетела вместе с валенком… На вдохе снег в глотку, в нос, до перехвата дыханья… Но вот встал, постоял… Пошёл к лыжине, ковыляя… Молодец, Толька!

Убрать бинокль в кобур. Бессонную ночь долго маять, подстывая, и наконец, озираясь, выбраться из расположения и перейти лёд. Оставляя следы, стынущие, выдающие, твердеющие на морозце. Подняться на берег, проколевше изъезженный Толькиными лыжами, веерными заходами в гору, и, слыша запах дымка, подкрасться к деревне и пробраться меж изб, стараясь не задеть длиннющей «мосинкой» за угол сараюшки, за телегу, за ограду. Пройти с тылу, через дверь двора, скрипнуть давно несмазанным навесом и, вдыхая родной избяной запах, броситься к кровати навстречу тянущимся сонным губам, ручонкам…

Вздрогнув, очнуться в сереющем утре, собранном и тихом до звона, когда докатывается с того берега даже скрип валенок в километре на взгорке. Припасть к ледяным окулярам и, подкрутив колёсико, озирать спрессованные оптикой кустики берега, ограды, избы. Слышать вой собак и звук топора с оттяжечкой эха, шарить двумя стеклянными столбиками, линзами, набранными в стопку. В них, в этих стопариках, весь мир сейчас: и глазная надсада, и слеза, и полтинник фронтовой…

Дядя Лёня, я здесь! Я смотрю на тебя из своего солнечно-зелёного 66-го года сквозь светящееся перо изумрудной сизоворонки. Лечу лучом навстречу. Ещё секунда, и над серединой Оки встанут в замок две оси, соединив берега.

Перепела

Середина лета. Вечер. Сквозь белёсую марлю призрачно просвечивают яблони, и сетчатый строй марли даёт саду особое дымное свечение. Яблони почти тонут в молоке, и только ближняя ветка, наоборот, проступает отчётливо и графично. Она качается, как рука, и, кажется, что-то ищет. Свежий ветерок вдруг наполнит, выгнет марлю, и засочится сквозь неё, как сыворотка, ночной свежеющий воздух. Но чаще ветра нет. И только слышны перепела: я на свой лад повторяю их бой: «Пыть-пыпыть, пыть-пыпыть». Бабушка по-своему поворачивает: «Спать пора». Но какое спать! Я ни в одном глазу.

Пшеница недвижно стоит строем колосьев. Манит тревожная ночь, зовёт в дорогу. Бабушкины советы считать тигров или медведей давно в прошлом. Есть только приказно́е: «Спи». А я весь в этом окне, в перепелином безумии, в бое жизни, обострившемся к вечеру…

О чём били перепела? О каком таинственном и сильном будущем звучал этот вековечный и страстный жизнеток, манящий, тревожный, обнажающий слух душевный до звона. Куда манил – в какую даль любви и дороги?

К перепелам присоединялся коростель с какой-нибудь дальней луговины и начинал, как закройщик, рвать крепчайшую ткань вечера. С силой, несоизмеримой его крохотному веретённо-юркому тельцу, с требовательным напором и назиданием простираясь над километрами ночного простора и роднясь мерностью с шорком бруска по косе.

Но бабушка словно берегла от таких томительно-одиноких засыпаний и в то лето заполняла вечера чтением «Войны и мира» вслух. Уж не помню, была ли у нас лампа и как бабушка ухитрялась читать в синих гаснущих сумерках.

Чтение «Войны и мира» совпало ещё с одним событием.

Ещё в пору, когда мы, живя у Василисы Давыдовны, ходили к тёте Варе за молоком, расположилась бабушка к тёти-Вариной дочке Верочке, негромкой и милой молодой женщине, жившей где-то далеко, может быть, на Урале. У неё было двое детей, и она должна была приехать этим летом. Взяв билеты, Верочка отправила телеграмму. Всё её ждали. Бабушка то и дело повторяла: «Верочка, Верочка» и тоже очень ждала её. «Война и мир» шли своим чередом.

Читала бабушка негромко и иногда эпически растягивая предложение. В описательных местах, которые ей особо нравились, восклицала: «Какой язык!», а когда шли рассуждения, например, о «дубине народной войны», которая пошла «гвоздить французов», говорила: «Ну, это философия», – и словно пыталась оправдать Толстого в «скучных» местах. Для меня повествование было одного тону, я равно не чувствовал ни особости языка, ни скучности отрывков про «пушечное мясо» или «дубину» и, только, ярко и на всю жизнь запоминал эти образы. Делала ли бабушка правки на возраст? Скорее, да, потому что в описании влечения Пьера к Элен и их общения она несколько раз сбилась, думая, как обойти взрослое место. Я прекрасно всё чуял.

Бабушка шла честно всеми толстовскими тропками и особенно послушно и восторженно повторяла, что Элен «холодная красавица и что у княжны Марьи „тяжёлая походка“, но „прекрасные глаза“».

Элен, на холод и пустоту которой бабушка то и дело обращала моё внимание, представлялась мне льдистой красавицей, светло-русой с серыми глазами. Я так и думал, пока не перечитал книгу и не открыл, что Элен – кареглазая брюнетка одной колодки с Карениной. Дворяне стыдились крестьянской сероглазости и русоголовости…

Все толстовские оценки бабушка повторяла и свято разделяла. Особенно это касалось слабых героев, которых хотелось защитить от