42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Художник на «москвиче» с семьёй приехал из Тарусы, спросил, как к даче Рихтера проехать. Полный, с очень светлыми волосами, жена тоже полная, с нажаренным лицом и листиком на носу, и двое мальчишек. Он словно не ожидал попасть на столь шумную лужайку. И, как бывает, когда натыкаются на что-то неожиданно интересное, вдруг сошёл с ходового настроя, замедлился… И попросил попить, и бабушка его послала к колодцу. Поднявшись из оврага, он восторженно присел на лавочку, вытирая пот. Я как раз подбежал к бабушке. Он уже успел с ней познакомиться и узнать, кто мы такие и откуда. Я просто так подбежал, чтоб ткнуться и потом обратно к игре… Есть такое детское – ткнуться магнитиком и дальше помчаться по кругу. Бабушка меня приобняла, придержала, продолжая глядеть на городошную игру.

Бил Куцый. Он умел не только послать биту точно и рассчитывая каждый оборот, но ещё и мощно, чтобы вымести фигуру из города, а не развалить. Не допустить, чтобы рюхи рассыпались бессильно внутри города, для чего Серёжка подобрал точное и грубоватое словечко, словно всю жизнь городошничал. И Куцый всё-таки оплошал и развалил «змею», не выбив, и Серёжка заорал своё словечко, от которого захохотала вся лавочка и даже бабушка улыбнулась глазными морщинками. А дядя художник спросил:

– А что это за фигура была?

Бабушка, доставая «Север» и прищуриваясь, с прохладцей бросила:

– А шут их знает…

А дядя восхищённо сказал жене:

– Вот видишь, а ты не хотела ехать. А ведь надо приезжать. – И обратился к бабушке за поддержкой: – Ведь и нам с вами, городским, есть чему поучиться!

Тут я не выдержал и хотел крикнул: «Это бабушка! Бабушка всех научила!», но почему-то не крикнул или лишь рот открыл, а бабушка, почуяв мой порыв, успела отправить за спичками…

Не крикнул… Не успел… Не прижался… Не поцеловал в прохладный висок… Но хоть запомнил её придерживающее объятие, словно она хотела задержать, остановить биту времени и вместе со мной уже из грядущего взглянуть на городошный тот праздник, сказать: «Ведь для тебя устроено, чтоб помнил».

Сквозящая связь-сила была в городках – с землёй, со срубами, колодцами… В деревянной природе рюх и бит… И моя любимая «бабушка в окошке» тоже говорила о старине, но та бабушка была совсем старенькая, уютненькая, в платочке, и ничего не имела общего с моей – худощавой, пристально глядящей на фигуру и тягуче отводящей биту в замах.

Где мы только ни играли в городки… На утоптанных площадках… На песке пытались… На лужайке… Но при всём удобстве лужайки была своя сила и в игре на пыльной дороге. Бабушка, превозмогая нелюбовь к «пылище», тоже участвовала и иногда, взяв биту двумя руками, как-то особенно длинно и размашисто совершала бросок.

Прицеливается, щурится и наконец, повернувшись корпусом, посылает биту. Бита летит, плоско крутясь, и, снизившись, винтом вметается в квадрат со «змеёй», взбивает пыль и, продолжая вращаться, летит по земле, с костяным грохотом сметая рюхи, и тени их тёмно разлетаются в бежевом облаке.

Оптические ося

Конечно, были у меня в то лето ещё и свои раннеутренние птичьи дела. Сквозь луки, глиняные танки и городки они шли своим чередом. В поощрение моих птичьих пристрастий и в дополнение к книге Промптова «Птицы в природе» родители подарили мне на день рождения двадцатикратную подзорную трубу. Детски-яркая, сине-зелёная, во всём остальном была она абсолютно взрослая, настоящая, с лилово-зелёным отливом огромной торцевой линзы и солнцезащитной ездящей блендой. С глазной стороны её бутылеобразного тела телескопно выдвигался чёрный стволик с окуляром. Был он крашеный, чёрный и словно не металлический, а какой-то костяной, эбеновый – тёпло породистый.

Труба была мне велика и тяжёла и имела большое увеличение, поэтому уловить без тряски птичку, можно было лишь приложив трубу к дереву. Я выбирал кочку или деревце и, докравшись до упора, пристраивал трубу на сучок или просто прижимал к стволу, или опирал на забор. Потом искал птицу: одним глазом глядел в трубу, а другим, держа птицу на воле, совмещал её с центром круговины в окуляре. Но вот птичка оказывалась в кругу – во всей крупности и чистоте плотнейшего пера. Спинка и крыло объединялись в настолько нежную отливку, что казались сделанными из матового камня, но никак не из пера, легко задираемого ветерком. Птичку надо было узнать по картинке или, запомнив, найти на рисунке в книге. Промптова я, бывало, таскал и с собой, но в резком утреннем солнце страницы казались слепяще белыми, и мне редко удавалось, сдержав разгорячённое дыхание, сосредоточиться и узнать нужную пеночку или коноплянку.

Очень хорошо помню дятлов, зелёного и большого пёстрого, которые казались мне непостижимыми во всём: в пресловуто-шёлковом звуке крыл при подлёте и мгновенном прилипании к стволу. В сиденье с опорой на хвост, будто тот не из пера, а из сосновой щепки. В ожесточённой колотьбе клюва по стволу. В карикатурно-цепком хватковом перепрыгивании по спирали и в вызывающе упрямом, молоточно-бодром поставе тела. И при этом абсолютно неуклюжем и нелепом полёте, состоящем из нырков-провисов, как у бельевой верёвки.

В трубе птица была чуть искажённой, ведёной, и при неплотном примыкании глаза рождались радужные блики, наводки, дивные свечения контура.

Однажды с Серёжкой шарились мы с трубой за огородами. Пьяных в ту пору было мало, но вдруг мы увидели дядю Гошу, который шёл из гостей в Выселки и, споткнувшись в очень пышной пыли, долго вставал и искал кепку. Мы стояли над пучком татарника и издали глядели на него в трубу, наслаждаясь своей безопасностью. Почти до дрожи переживая её и особенно волнуясь, когда он, вставая, поднимал голову и ось его взгляда могла случайно на нас наткнуться. Мы надеялись, что взгляд прошарит по нам, вскользячку, но не тут-то было. По тому, как он вдруг приостановился и даже подзамер, наведя на нас голову, мы поняли, что пропали. С цепкостью хмельного взгляда он буквально всверлился в нас, вздрогнув и приосанившись, и показав кулак, крикнул:

– Э-э-э… Чё уставились?

– Оптические ося отлаживаем! – находчиво кричит Серёжка.

– А ну, валите отсюда, а то устрою вам ося!

Однажды я несколько секунд держал в трубе довольно крупную, с дрозда, птицу, тропически-изумрудную в синеву, с нежно-рыжей спинкой. Райскую эту пичугу, которую почти не успел рассмотреть, я прозвал синей птицей, без всякой связи с образом «синей птицы» из европейской литературы, о котором я и