42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Прибывшая вода изменила берег. Под чёлкой травы я обнаружил подмытый обрывчик, гулко хлюпающий волной. В его влажной стенке открылась голубая глина.

Уж не помню, какие лепные планы вскружили мою головёнку, но, провозившись с чашкой, я посудные потуги отставил и ушёл в глиняные армии. Лепил размером со спичечный коробок танки, бронетранспортёры, «анфибии», вертолёты, самолёты, грузовики и личный состав. Последний был самым тонким местом: солдаты напоминали пятиконечную звезду и были размером с треть танка. Лучи выходили плоскими – так их плющили мои пальцы. В кузов грузовой машины только по трое солдат помещалось, слишком руки-ноги топырились.

Но больше всего мне нравилось лепить танки. По облику они походили на «пятьдесят четвёрку», у них были топливные баки-колбаски и пушки из спички. Обломыш спички был намокрую вживлён в корпус: после застывания на «вал» надевалась мокрая башня, которую я покручивал по мере высыхания, так, что она вращалась. Пушка один раз даже стреляла – подносил горящую спичку, как держатель с фитилём к орудию.

В вертолётном деле тоже шли спички: несущий винт выпускался в трёхлопастном варианте и крутился на спичечном обломыше. А хвостовой винт не крутился. Кажется, была попытка и соосных винтов, но точно утверждать не могу.

Винты получались громоздкими и непропорциональными и в пятилопастном исполнении взаимозаменялись с солдатами. Зато как захватывал дух работы!

Тётя Варя

Василиса Давыдовна сдала нашу половину другим людям, и два лета мы про́жили в том же Ладыжине, но по ту сторону оврага, у тёти Вари – Варвары Андроновны Хоркиной.

Тётя Варя в тёмном платочке, ладная, небольшенькая – брови домиком. Из Серпухова к ней приезжали внуки Серёжка, Татьяна и Ольга. Ольга тихая, темноглазая. Тёмный хвостик, туго натянувший волосы, и большой, всегда открытый лоб. Татьяна светлорусая, волосы вдоль щёк, лицо продолговатое, незагорающее и в веснушечках. По-взрослому рассудительная. «Дуракам закон не писан», – скажет негромко Ольга. А Татьяна добавит: «А если писан, то не читан». Скажут: «Что взять с дурака, кроме анализа?» Таня добавит: «Да и то плохого». А если с чем-нибудь соглашается и говорит: «Да», то после подтвердит ресницами, опустит веки, медленно, плавно, словно бабочка крыльями промокнёт.

А знакомство с Серёжкой началось с его предложения сунуть в рот два пальца и произнести: «Дай, солдат, пороху и шинели». Едва я сказал: «Дай, солдат, по уху и сильнее», получил по уху, а Серёжка покатился со смеху. И вложился в чью-то огромную «Каму», изогнувшись, унёсся «под рамкой»… Весёлый, круглоголовый, шкодливый…

Мы с бабушкой жили в дальней каморке с окном на яблони. К каморке надо было пройти комнату с русской печкой, тётей Варей и словечком «ворить», которое произносилось у неё будто с двумя ударениями.

Колодец

В овраге рядом с прудом стоял и наш колодец, крытый домиком. С откидной дверцей и скамеечкой для вёдер. Мы открывали дверцу и орали – у кого громче отдаст. Отдавал гулко и мощно сам сруб, и подголоском – ведро, висящее на гвозде. А внизу, в колыхающемся прямоугольнике, твоё лицо – неузнаваемо тёмное. Однажды смотрел в колодец, и за моим отражением медленно и потусторонне пролетела ласточка.

Глубже сунешь голову – гулкая глубина, запах мокрой цепи, сырая кислинка. На улице жара, а цепь всегда мокрая и ледяная. И прострел под коленки, как представишь, что оборвёшься туда, и будет не выбраться – скользота стен и недосягаемость неба.

Барабан ворота тёмно отполирован ладонями. Под цепью барабан катушечно сужается, худеет до изъеденности, жёлтой махринки. Грохот цепи, нарастающее и свирепое вращение ворота с угловатой ручкой, если отпустить и не придерживать бок ладонью. А если придерживать, то ладонь ещё приноровить надо, чтоб не сжечь. В глубине сруба стынь, сырость – а меж ладонью и барабаном жар, жогово.

С ведром идёт тяжело, скрипит, и рукоять ворота, которую ты еле крутишь двумя руками, норовит выломать руки и вырваться. Выволочешь ведро на изъеденный брус с выемкой под ведёрное донце. И надо попить. Наклонить и удержать ведро, гуляющее на ребре донца, усмирить болтанку и не окатить лицо и шею.

В пруду возле колодца тётя Варя ставила вершу на карасей, и когда тащила домой с бьющимися карасиками, за ней шли, толкаясь, две кошки, мать и дочь, вечно комкасто-пузатые.

Индейцы

В окрестностях царила липа – дерево крайне податливое и годное для работы. Все мы поголовно подпали под свистковую болезнь, и свисток из липы стал моим первым взрослым изделием. Надрезы, съём коричневой шкурки трубкой, чудные вырезы в сливочно-жёлтой древесине. И отладка звука сдвижной трубкой коры.

Потом какой-то дядька из Серпухова заварил арсенальную эпопею, и старшие парни обрушили на нас оружие из липы с богатейшим использованием развилок и суков – для рукояток, рожков и сошек. Выходило великолепно: часть заготовки остругивалась добела, часть оставалась в тёмной коре. Это было оружие Великой Отечественной войны: ППШ, шмайсеры, наганы, маузеры и парабеллумы. Произносилось: «шмастер» и «парабэлла» («давай сюда парабэллу»). Оружие имело натуральную величину и требовало помощи старших парней – добывать увесистые заготовки было нам с Серёжкой не под силу. Помню, Серёжка присобачил к ППШ на гвоздях магазин: огромный и шершавый отпилыш от чурки. С трещиной-долькой.

Эра свистков и арсенальное сумасшествие не отменяли фантики и плевание из дудки бузиной, рогаток и стрельбы яблоками по проезжающему велосипеду – независимо от того, сам ли едешь или сидишь в засаде.

В плевании бузиной было ценно то, что она вездесущая и сорная, эдакая лжерябина с душным запахом – а тут её изобильные и никчёмные ягоды превращались в боекомплект. Плевание бузиной перерастало в гонку за девчонками под Серёжкины захлёбывающиеся крики: «Щиликотка! Щиликотка идёт!»

Рогатки – отдельная история. В деревне было полно ласточек-касаток. Одна всё пела перед окошком на проводе, и бабушка говорила, что в конце песенки она затягивает скрипучий узелок, а я представлял два кончика песенки и ласточкино старательное усилие. В середине лета вывелись молодые ласточата и залепили провода. Как раз в это время мы взялись делать рогатки. Велосипедные камеры, валяющиеся в грязи или постыло торчащие из нутра дороги, вдруг обратились в драгоценность. Потом Серёжка добыл где-то лентовую жёлтую резину. В рогатке мне особенно нравилась своей старинностью и удобством пятка – кожаная прихватка для камня. А потом Серёжка с гордостью принёс подбитую ласточку. Её жалкий и бесформенный вид с тёмным пятнышком крови на сплющенной головке настолько разнился с точёным обликом