42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Помню свою засидку на высоком берегу Оки возле Рыхтыра, у гнезда кого-то из небольших соколов, кажется, чеглоков. Вывелся молодняк, без конца орущие огромные недоросли. За счёт неряшливой распушённости они казались крупнее родителей. Мать кормила с клюва, а они разевали рты и лезли наперебой.

Но никакое слияние с окрестностью не помогало мне подобраться к перепелу и тем более к коростелю, как бы будоражуще близко ни разрывал он тишину возле ушей. Всегда он умудрялся при моём приближении замолкнуть и утечь меж осоки, чтобы потом с независимой свежестью разразиться новым треском метрах в ста в стороне.

Отрабатывал я засидку в поле, в надежде увидеть переход перепелов. Место я выбрал, чтоб быть защищённым с дороги, если кто-то вдруг захочет зайти в пшеницу: меж полем и дорогой пролегала пологая канава с нежной «грязькой». Она уже взялась трещинками и образовала прекрасную такырообразную сетку многоугольников, напоминавшую мне черепаший панцирь. В некоторых местах по ней шла лёгкая зеленца.

Сидел я, сидел, и поскольку ни перепелов, ни французов не было, уже решил выбраться из своего скрадка, как вдруг раздались шаги и хрипловатый девичий голосок. Я замер. Любка шла с каким-то приезжим парнем. Был он совсем взрослый, в белой рубахе и в чём-то великолепно чёрном и глаженом. Пыль на просохшей дороге лежала пышнейшая, и как раз напротив меня Любка запнулась о скрытый в пыли комок глины и порвала ремешок сандальки. Она согнула ногу, и я видел смуглую голень и почти различал незагорелый след ремешка… Любка стояла на одной ноге и разглядывала рваную оплётку. Парень подошёл к ней и сказал леденяще-бархатно: «Как вы представляете сегодняшний вечер?» Или что-то подобное, главным в котором было «вы», кричаще чужое и несовместимое с Любкой, на которую я вдруг ощутил огромнейшие права. Одновременно с ненавистью к этому глаженому гоголю. Любка ничего не сказала, и тогда он попытался обнять её за талию, а она сбросила руку: «Ром, ну перестань!» Тогда он схватил её за руку выше кисти, и тут её улыбающееся лицо гневно покраснело, и она стала руку вырывать…

Я выскочил из засады с криком: «Отстань, ты, дурак!» – и, ломанувшись через черепаховый панцирь, с такой силой проехал по нему ногой и растянулся, что и на моём сандале порвался ремешок. Грязнющий, схватив в руку отяжелевший изгвазданный сандаль, я бросился с Роме, держа его наготове, как гранату.

Оба вздрогнули от неожиданности, Рома отпустил Любку и отошёл, а Любка стояла, потирая руку и широко открыв глаза. Загорелая и раскосая… И побледневшая, так, что только тёмными яблоками горели щёки сквозь загар. Видя грозный пласт грязи на сандалии, Рома покряхтел, развернулся и зашагал прочь. Сорвавшись решительно и споро, он тут же осадил себя и пошёл в показную развалочку. Любка, продолжая держать за ремешок рваный сандаль, метнулась Роме вслед и сделала враскорячку два карикатурных шага, от которых мы оба закатились от смеха. Потом сказала: «Ну что, пойдём, защитничек!» – и протянула мне руку.

Не было в тот миг на Земле счастливей меня человека. Никогда я не испытывал такой ровной и сияющей сладости, такой гордости и такого переполненного ощущения причастности к девушке-красавице, которое не зависит от её чувств, а в том и сила…

Там мы и шли с сандаликами в руках, она в правой, я – в левой, пока Любка вдруг не сказала:

– Обожди… Да стой ты…

И приблизив ко мне прекрасное своё лицо, счистила мизинцем с моего глаза глиняный ошмёток.

Дневник

Пилили с бабушкой большой дубовый сук ножовкой – в нашей комнате отдельная печка, мы всё чаще её топим. Бабушка устанет, я пилю, я устану – бабушка. Почему дуб такой крепкий? «Пили. Дольше пилится – дольше горит». Потом тащили, и бабушка говорила, чтоб я брал «наперевес». Любит дуб за крепость и жар, а я пытаюсь представить, как жар в нём помещается и как он связан с тяжестью и костяной его крепостью.

Потом похолодало, и мы ходили по грибы и соревновались, кто больше наберёт. Оба набрали по сто белых. Я всё не мог остановиться и на обратном пути ещё и подосиновик красивейший ухватил. Чтоб не портить картину белых в корзинке, положил его в карман.

Потом снова настала жара, правда, уже предосенняя, с горчинкой в солнышке. Мы ходили на верхний конец за красной смородиной. Какая-то гусеница в сито изъела лист, и висели только веточки с ягодами. Когда шли назад, задержались у чьей-то калитки. Она открылась, и вышел пасечник в сетке и с дымарём в руке и протянул мне сотину с мёдом. Мутный воск, сочащийся яснейшим мёдом.

Я зашёл в ограду… Шла от медового дела какая-то дымно шершавая сила. Туманно-мохнатые пчёлы и их тускло-стеклянные крылышки. Запах горелой гнилушки. Прокопчённый дымарь с кожаным мехом, сетка, сумрачно скрывающая лицо пасечника, и в шляпе своё будто франтовство. Я спросил, чем жалит пчела – концом брюшка или мордой, и пасечник сказал, что брюшком.

Утром прохладно, надел куртку, сунул в карман руку и подскочил от испуга – там слизь, бывший подосиновик…

Овчарку дачников на Выселках укусила гадюка, и все говорили, что ей делали в Тарусе «блокаду», как-то будто обкалывали…

Пчела меня ужалила в щёку, налетев и ткнувшись твёрдо, с щелчком. Бабушка сказала, что пчела умирает после того, как укусит, потому что жало из брюшка выдирается и что это она ради других пчёл делает – чтоб их не трогали. Мне странно – укусить, чтоб умереть. И что я пострадавший, а погибла пчела.

А потом вдруг лагерь стал уезжать… И бабушка писала:

«Август 1966. „Кровать – это машина для перевозки в другой день“, – придумал в лесу вместо того, чтобы собирать ягоды.

„Бабушка, а где время живёт?“ – это про лето и зиму: что лучше?

Предпочитать – это значит перед тем, как почитать? – Оптическая ось – о птичках? Мишкины шутки.

Уезжал лагерь. Солнце было совсем жёлтое, почти вечернее, и сосны горели, как медные. Мишка не уходил, пока не погрузились и не уехали 2 автобуса и грузовик с вещами. Сидел на брёвнышке и смотрел. Долго, неподвижно. Вчера сказал, что ему уже хочется в школу и жаль уезжать отсюда. „Вот была бы здесь школа“.

И ещё сказал, что хорошие сны видеть плохо – проснёшься, и нет хорошего. Спит уже. Извозил все штаны в глине. Скоро туманы пойдут.

Вектор Семёныч никогда не