42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

садится на землю и Илюше не велит. Говорит, что и ему родители не разрешали. Сидим с Мишкой на лужайке – они стоят. Очень неловко. Получила комплимент у реки от его жены: „Издали не могли понять, кто такая изящная фигура в розовом купальнике…“ Так… Из Мишкиного дневника получается дневник вообще. Прекратить».

Прощальная

Туманы начали завязываться к концу августа. И я хорошо почувствовал крепчающую тягу осени, когда в похолодавшем воздухе особенно отчётливо слышится звук катера, на котором нам уезжать. Раздавался он откуда-то из молочной дали, был прерывистым, и сиплая эта морзяночка казалась мучительно необъяснимой.

В деревне подросли молодые петушки и пели смешно и скрипуче, и бабушка всё хотела, чтобы и я умилился неспелыми, но настоящими их голосами. То один, то другой запоёт, и вот пошла перекличка, а я стою будто в серёдке меж ними и не пойму, много ли их или один петушок туманным огородом перебегает и тревожит меня своим голоском.

К осени молодые дрозды-рябинники в стаи собирались и где-то в поднебесье перекликались, совсем новыми позывками, поднебесными, перелётными. Полетят-полетят и вдруг часто и словно вхолостую замашут крыльями, словно упёршись в невидимый выступ. И рассеянно взмоют ввысь.

И, поддаваясь осенней стайности, на краю оврага стали собираться на спевки деревенские бабы. Начинали резко, без проб, так, что песня вдруг громко и страстно взрывалась. Помню только одну – «Златыя горы». Они её и пели каждый раз. По-фабричному, по-слободски. Режущим выкриком, рыданьем летела она над вечерним оврагом. Никто из дачников на эти спевки не ходил, а бабушку манило туда неудержимо, и она стояла в своей телогрейке с краешку толпы и иногда в такт приоткрывала рот.

А с утра густели туманы, сеясь у лица и задумчиво плывя сквозящей рябью. Однажды с ночи был сильный ветер с дождём, и настало утро – солнечное, сырое и обострённо ясное, с резкими тенями. С колеями, наполненными бледно-коричневыми лужами настолько ровно, что казалось, зеркальный горизонт проступил вдруг в осеннем поле, таинственно прорезая нестройные ухабы дороги.

А мы уже шли по нашей лесной дорожке – лиловой с отливом, что в жару так холодит босые пятки. Теперь на ногах брякали сапоги, и на дорожке валялись оборванные ветви сосен, а в повороте лежал огромный, с картинным изгибом, золотисто-рыжий сук. Бабушка остановилась и, подняв его, прицелилась в небо и сказала: «А ты любишь бурю?»

В эти же дни необыкновенно странно и не ко времени пел в лесу певчий дрозд – таинственно разносились его горловые флейтовые рулады, и то, что самая весенняя птица запела к осени, было особенно необъяснимо.

Настало наконец утро, когда мы шагали по той же лесной дорожке гружёные: бабушка – с двумя узлами, бугристо связанными и перекинутыми через плечо, а я с рюкзачком. Когда вышли к Оке, вся противоположная сторона была в тумане. Мы долго стояли на её берегу, пока издали, со стороны Егнышёвки, не начал завязываться прерывистый гул – даль и туман настолько его поглощали, что он еле пробивался, и особенно непостижимо было само рождение звука. Первый проклёв морзяночки… Наконец катерок подошёл, сердито и сине бурля боковым выхлопом у закопчённого борта. Он мягко врезался носом в берег, матрос бросил трап, и мы поднялись на палубу, вдрызг мокрую от тумана.

Бабушка облегчённо снимает узлы. Какое-то время мы мешкаем, а потом спускаемся в гудящее и полупустое нутро судна, садимся на коричневые автобусные сиденья, смотрим через стекло на приблизившуюся бегущую воду и отдалившуюся округу. Полсантиметра стекла мгновенно делит жизнь на прошлое и грядущее.

Вокруг только мощный и ровный звук, наполняющий дрожью корпус, переборки, окна, будто смазанные возле рам этой неистовой дрожью. Ничего не осталось от прерывистой морзяночки, и я понимаю, что мы внутри неё и что она звучит теперь для кого-то другого, кто остался на берегу или бредёт по траве, блестяще собирая на сапоги росу с семенами травы.

Гудит корпус. Я прижимаюсь лбом к стеклу, и у меня невыносимо щекочет в ушах и возле глаз. Едут мутные очертания берегов в кучевых ивняках, и кажется, что мы одни с бабушкой в каком-то подчёркнуто туманном безбрежье. О том, увижу ли я ещё когда-нибудь эти берега, я не задумываюсь.

Спустя долгие годы зимой на несколько дней вернулся я в тёплые те места и нашёл тёти-Варин дом. Серая и облачная стояла погода. Я долго ехал по дороге, по смеси грязи и снега, по безлико-голому полю, неузнаваемой местности, опутанной дорогами, олепленной посёлками, дачными скоплениями. Поле с дорогой выпукло стояло над местностью, над жизнью и памятью, а река и деревни таились где-то по краю.

В начале деревни стояли огромные липы. Потом с изгибом потянулась маленькая тесная уличка, утлая, в коридоре разросшихся яблонек, вишен, кустарников, в мелкосеточнике, свешивающемся через заборы, прошивающем штакетники. Всё если и жилое, живое, то временным дачным духом. Изредка попадался среди серого яркий домишко, приткнувшийся автомобильчик… Пастельное, лёгкое. От старых кирпичных кладок оттенок то розоватый, то желтоватый – от пересохшей охры верандочек. Всё чуть присыпанное снежком и непоправимо заросшее.

Я упираюсь наконец в невзрачный овражек, серо-снежную ложбинку. Вот то место, на котором должен стоять тёти-Варин дом и которое я сейчас лишь назначаю тем местом, потому что быть ему больше негде. Сжавшееся, оно еле помещается в насевшей округе: со всех сторон жмёт такое же выцветшее, чужое, незнакомое. Я едва разворачиваюсь на пятачке. Выхожу из машины. Никчёмно-громко всквакивает сигналка. Справа по-над овражком в плетении ветвей, цепкой вязи кустарников, яблонь и вишен – дом. Мёртвый, маленький, не то серый, не то розовато-жухлый. Окна где заколочены, где выбиты. Крыша провалена… Труба упала. Всё как съёженный сон заболевшего человека. Человек этот я – такой же тусклый, никчёмный, налитой тленом. Не верится, что где-то за границей этого протравленного забвением уголка ещё недавно так ярко и объёмно жила моя память… Что в версте от этого места и на пятьдесят лет раньше мы стоим с бабушкой с узлами на палубе.

А мы стоим. На бабушке выцветший сине-зелёный плащ и голубая косынка. Матрос убирает трап. Катер взрабатывает дизелем. В несколько дымных попыток, гоня вспененную воду и веерно работая корпусом, катер вырывает из глины залипший нос и облегчённо отходит. Взрычавший было двигатель смолкает. Наступает бесшумная пауза. Низко и быстро проносит к берегу клочья синего дыма. В почти полной тишине катер выносится в реку. Корму уже подхватывает течением. Медленно удаляется берег с клиновым следом нашего форштевня.