42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Толстого и бабушки. Маленькая княжна с беличьей губкой казалась милой и обижаемой, и я не понимал, почему князь Андрей так морщится, когда его вызывают на разговор о жене. Его раздражение казалось надуманным и необъяснённым.

Бабушке очень нравился князь Андрей, и мне он тоже гляделся главным человеком и был особенно дорог: он напоминал бабушкиного сына дядю Андрея, который тоже был небольшого роста, сухощавый и очень характерно морщился лицом, глазами и окрестными морщинками. Точь-в-точь князь Андрей, когда спрашивали про жену, и только если тот морщился на маленькую княгиню, то бабушкин сын – на всё вокруг.

Пьер же напоминал Винни-Пуха и казался несерьёзным, а описание его походов к непонятным масонам – редкой нудятиной.

Странным виделось снисходительное отношение бабушки к Николаю Ростову – мне он очень нравился, и я не понимал, почему «посредственность» так отлично охотится. Так же обидно было за убитого Петю Ростова, который всех по-доброму угощал сладким, а бабушке казался слабачком. Не понимал я и бабушкино почти брезгливое отношение к недалёким Соням и Борисам, пытался их защитить, отстоять и вообще хотел, чтобы все были «хорошими».

Чем больше бабушке нравился герой, тем выразительней она про него читала и чаще прерывалась на восхищённые комментарии. К самым дорогим людям относились капитан Тушин и Кутузов. «В Тарутино, к этой старой лисе!» – всё повторяла бабушка. А я возмущался полусонностью Кутузова и тем, как ему не жалко Москвы. Платон Каратаев бабушке тоже нравился, но, по-моему, она видела в его круглости слишком явную литературную волю Толстого.

Аустерлицкое сражение было для бабушки важнейшим событием. Её голос, описание князя Андрея, лежащего под ясным и бездонным небом, вкупе с напыщенной тирадой Наполеона о красивой смерти произвело на меня столь сильное впечатление, что я решил, будто князь умер. В тот вечер, когда бабушка закрыла книгу, я долго смотрел в синее окно, где еле видная ветка продолжала судорожно искать что-то в густеющем воздухе.

Я запомнил тот вечер: буквально на следующий день горючий туман затянул душу – как когда Галькин отец убил её маму лосиной пулей. Обрушилась новость: Верочкин поезд сошёл с рельсов. Беда пришла в дом Хоркиных, да и на всю улицу.

Но вскоре пришла счастливая поправка: Верочка жива и села не в тот поезд, что указала в телеграмме. Или телеграфист ошибся: набил 27 вместо 29. И вот Верочка приехала.

В Верочке что-то от ягнёнка было, тихая, приветливая, бледненькая. Не знаю, о чём уж они говорили с бабушкой, что та в ней находила, но верю бабушкиному чутью – в людях она не ошибалась. А Верочка ещё и в городки играла с нами, да только оказались городки последней её игрой. Верочка захворала – закружилась голова, пятна пошли по телу.

Пила родную воду из колодца, из чистой глубины… Отлёживалась на печке. Разгребя слежалые телогрейки, прижималась к тёплым истёртым кирпичам, гладила, щекой втиралась и верила, натянет от них спасительной силы, нальёт глубинным теплом…

Конечно, она ещё дома почувствовала, что неладно, и ехала к маме с надеждой. Ладыжино… Да здесь от самого названия всё наладится. Как бывает, когда немного болен и надо совсем чуток здоровья, и вот кажется, дорожные хлопоты подхватят и вернут недостачу. И что всё от беспокойства – у мамы в Ладыжине и внимания не обратила бы, что голова потяжелела. Место, где был счастлив, не может не вылечить. Печка не может не вынести из беды на тёплых плечах.

Не спасли ни водица, ни печь, ни родные стены. И повели Верочку под руки в Тарусу. Там в больнице и обнаружилось белокровье.

В эти дни дошли мы с бабушкой до предсмертного свидания Наташи Ростовой с князем Андреем в Мытищах. Горящая свеча, Наташино лицо, светящиеся глаза князя Андрея. И дрогнувший голос бабушки на словах: «И князь Андрей умер». На всю жизнь запомнил.

В тот же вечер в Тарусе умерла Верочка. Я это точно помню, потому что князь Андрей ушёл при яблонях в нашем окне, а дальше чтение прервалось и перенеслось к знакомым на другой конец деревни, куда мы временно съехали, чтобы дать тёте Варе похоронить Верочку.

А я всё думал про белокровие и представлял снежноягодник, росший здесь в изобилии. И его белые ягоды, снежные шарики, которые завелись у Верочки в сосудах. Словно снег пошёл в Верочке и остудил её до смерти. И печка не выручила.

Так Верочка и запомнилась в семейной легенде: «поиграла с бабушкой в городки и умерла». И звучало оно как сказочная приговорка… Вильнула хвостиком, да и уплыла в синее море. На ту сторону Оки к дяде Лёне.

В головах не укладывалось. Кто-то ворчал, что врачи уморили, «пошла-то на своих ногах». Кто-то повторял обычное, деревенское: как говорят про утопшего, которого уже раз спасли из реки, а всё равно «вода позвала», всё равно «не отпустила». И про Верочку говорили: «От судьбы не уйдёшь», «Как написано на роду, так и будет». Бабушка возмущалась и бунтовала: Россия христианская спорила с древле-языческой.

Илюша

Кроме Серёжки, я особо ни с кем не водился, хотя, когда мы съехали от тёти Вари, подружился я с одним Илюшей. Была семья, тоже дачники. Мальчик, мой ровесник, Илюша, смуглый, с обильными и крупными веснушками и глазами, чёрными до синего отлива. Отец крепко-рослый, тоже смуглый, с угольными глазами и низкой, рано седеющей чёлкой. Он без веснушек, зато Илюшина мама – маленькая, рыжеватая тётя Инна, в веснушках вся, включая обгорелые до красноты плечи. От солнца она не смуглеет, а только немыслимо краснеет по границе рыжих завитушек на шее. Илюшиного отца зовут дядя Века. Вектор Семёнович, физик по профессии. Тётя Варя зовёт его Виктором.

Илюша очень складно и не по возрасту книжно говорит, ещё и с независимой интонацией, эдаким напевчиком. Допустим, я спрашиваю: «Знаешь ли ты Любку, у неё глаза раскосые». Илюша отвечает: «Дэ, приятное лицо», и меня это удивляет и даже поражает, сидит во мне, требует выхода. В разговоре с Серёжкой на его слова про «зэкенскую девку» я вворачиваю это «приятное лицо»… а Серёжка замирает, выпучивает глаза, подпрыгивает и, тыча в меня пальцем, жесточайше просмеивает за двойную эту фальшивость: и слово деланое, и я этого не почуял. И мне стыдно и глупо – а поздно.

Но зато с дядей Векой мы ходим купаться – бабушке нравится его организованность и спортивность, и что я с ним не утопну. Идём на пляж, пересекаем целую полосу коровьих лепёшек, настолько сухих