42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

У меня в руке перо с деревянным череном, его надо окунать в чернильницу. Идёт урок чистописания. Екатерина Фроловна наклоняется ко мне, кладёт руку на плечо. Пишу замедленно, зачарованно, понимая, что выходит плохо, и всё равно будто мрею в своём неумении. При этом мне очень нравится, как выходит, когда пишешь с нажимом в «толстых» частях букв, например, на боковинах «О», а на верхней части нажим уменьшаешь, и линия получается тонкой – «Совсем как волосиночка», – говорит Екатерина Фроловна. Вывожу пером прописи, перо пружинит, царапая бумагу, чернила кончаются, я макаю перо в чернильницу, несу с огромной дрожащей каплей. Она срывается, и по тетрадной странице разливается звездастая клякса. Медленно и неуклюже промакиваю её промокашкой. Наконец Екатерина Фроловна нас поднимает – встаём и разминаем пальцы: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали».

Перья с древком и вставным копьецом я захватил на самом излёте. Уже начались заправляющиеся поршневые ручки – фюзеляжистые и всё равно сочащиеся чернилами, от которых у меня всегда заляпаны тетради, парта и руки, особенно между пальцами. Хорошо помню такую первую свою ручку – торчащее копьём перо и под ним ребристое брюшко – в насечку, как у пчелы или слепня. И стеклянный поясок посередине – наподобие оконца на строительном уровне, только кольцевое. В нём видно, сколько чернил. Чтобы заправить, надо отвинтить заднюю часть ручки, и там прозрачный поршенёк, как в шприце.

Была ещё с пером, уже укрытым обтекателем заодно с корпусом, толстенькая, с замечательным сходом корпуса к острию и крепко нащёлкивающимся колпачком.

Однажды к нам в класс пришли несколько молодых людей. «Это практиканты, будущие учителя», – представила их нам Екатерина Фроловна и попросила быть с ними внимательней, помогать им – ведь они «тоже волнуются». Помню, как они старались, а мы видели их неопытность и сравнивали с Екатериной Фроловной.

Была молодая тётенька в ярко-зелёном костюме – кительке и юбочке, и с воспалённой розовинкой у ноздрей. Должны были писать «поддиктовку»: я так и не понимал, что это за штука: писание под диктовку или некая лиховатая поддиктовка, прыгающая мячиком на двойном «д».

У моей ручки колпачок защёлкивался с отличным звуком – на её тельце кольцевой ободок. Вместо того чтобы слушать практикантку, я колпачок то снимал, то надевал, наслаждаясь звуком, настолько громким, что практикантка заметила и покачала головой. Когда началась «поддиктовка», все взялись писать, а я стал снимать колпачок, но он перестал сниматься. Практикантка подошла ко мне очень заботливо, положив руку на плечо, наклонилась, и от неё беспомощно нанесло яишенкой.

«Давай, я тебе помогу, – и пытается сдёрнуть колпачок, говорит: – Держи, а я буду тянуть», – но ничего не получается. Я зачем-то откручиваю заднюю часть и случайно нажимаю на поршенёк: из-под колпачка на руку практикантке льются чернила.

2

У Екатерины Фроловны на столе стояла деревянная промокашка, качающаяся, с полукруглым низом и ручкой грибком. Поразительно добротная и основательная.

И что-то необыкновенно породистое и основательное было во всей школе. Директор – Иннокентий Александрович, высокий осанистый худощавый человек с большим рельефным и длинным лицом. Завуч, или, как мне слышилось, «зауч» Елизавета Васильевна – полная и невысокая пожилая женщина, с глазами, всегда будто чуть улыбающимися. Она почему-то двоилась, и мне казалось, что есть второй «зауч» – тоже Елизавета, только полнее и грознее, она будто старшая сестра Елизаветы Васильевны.

Класс у нас состоял из добротнейших людей, мне очень нравился Мишка Трифонов – рослый, худощавый, с прямой шеей, бодро прямым поставом затылка и лицом какой-то трудовой породы, – он отлично учился, особенно по арифметике. Сидел всегда сзади, словно возвышаясь.

Чудная была Оля Кроткова – напоминала мне крольчоночка. Личико беленькое и синяя на виске жилка… Очень хорошо и ладно училась и тем поражала меня. Как-то Екатерина Фроловна рассказывала про отчества и спрашивала, как прозвучит в виде отчества то или иное имя. Ну вот, например, Иван? Тянем руки – «Иваныч!» Правильно, Иванович. А Владимир? Владимирович. А Кузьма? «Кузмич», – мгновенно и образцово отвечает вдруг Оля, и чуден мне этот «Кузмич» краткостью и странностью – ведь я-то думал Кузьминович!

Оля отличается безобидностью от остальных девочек, которых угораздило оказаться отличницами: они словно изведены свой образцовостью, лезут и пытаются на тебе её выместить и подчеркнуть, что ты разгильдяй и неряха.

А такой, кстати, есть обязательно. Был у нас в параллельном классе Пыжин, бедовый, и двоечник, и путальник, и шкодник. В веснушках по круглому неряшливо-загорелому лицу. Без зуба и с небесно синими глазами. Вида бывалого, у которого главное выражение: набедокурил и еле вырвался.

С этим видом он раскорячисто носился по коридору, таща расхлябанный кофейный ранец с какими-то вожжами, который, держа за них, он пинал с криком: «Но, пошёл!» От Пыжина шёл объёмистый избяной запах – смесь прели, керосина, картошки в мундирах и ещё чего-то тряпичного.

Пыжин обломал половинку острия у пера, чтоб лучше втыкалось, расщепил задок у деревянного древка и вставил туда бумажку наподобие оперения у стрелы. Копьецо это он метал во всё живое и неживое, пока его не отобрал Иннокентий Александрович.

Я тоже пошаливал, учился невнимательно и мне без конца подсаживали девочек-отличниц, чтоб заразить образцовостью. Была тихая Марина, говорившая «Екатерина Флоровна» и колотившая меня линейкой, и беленькая Наташа, худощавая и милая, которой я говорил, что на ней женюсь, не питая специальных чувств, но в знак доверия.

В один прекрасный день ко мне подсадили и Олю.

Начинался урок чистописания – ещё завершалась эра допоршневых перьевых ручек. Я сидел слева от Оленьки. Дверь же в коридор оказывалась справа. Мы раскрыли тетрадки и начали писать прописи.

Тетрадка у Оленьки была особенно чистенькая, и странички совсем снежные. И писала она в чёрных нарукавничках – с резиночками на входе и выходе.

Я тыкнул в чернильницу перо. Чернила набрались увесистым блестящим подбрюшьем. Оно пружинисто ходило ходуном и часть его следовало убирать о бортик чернильницы, но я этим не озадачивался. Вот и сейчас понёс к тетради перо с нависающей каплей. В эту секунду по коридору прокатилось разлапистое топанье и затихло у нашей двери. Она рывком отворилась, и в класс влетел ранец с вихляющимися вожжами, за ним взвисла нога в драной сандалии и за ним ввалился и замер хозяин ноги – расхристанный Пыжин. Он не только опоздал, но и перепутал классы. Широчайше лыбясь, он вывез: «Кто разменяет три копейки целикомые?..»

Оленька ахнула и, повернувшись к Пыжину, локотком подвинула ко мне снежную свою тетрадку. Я, раскрыв рот, подался в сторону Пыжину так, что моё гружёное