42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Как плакала Оленька! До чего обильно, выпукло стояли слёзы в её глазах! Как же мгновенно переполнялись веки, огромно нарождались и буквально выкатывались капли – чистейшие, родниково-прозрачные.

Екатерина Фроловна подходит, гладит Олю по плечикам, Оля склоняет к ней голову, прижимается и, закрыв глаза и прикусив губку, трясётся…

Я хватаю Олину тетрадку и начинаю резинкой тереть кляксу до катышков и продираю дыру в странице, так, что в безобразном окне вылазит какая-то прошлая буква и чуть ли не Оленькина пятёрка. Оля сотрясается вовсе неистово, а Екатерина Фроловна забирает у меня тетрадь.

В дневнике она пишет «Безобразно вёл себя на уроке чистописания». А нас с Пыжиным вызывают к заучу. Пока Лизавета Васильна делает внушение, неудержимо посмеиваются её глаза.

Но вот я и дома.

– Бабушка, я плохо вёл…

– Плохо себя вёл. Писать будем…

Садимся писать. Тетрадный лист в косую диагональ… Перо… Давлю так, что раздваивается остриё… Макаю… Вывожу буквы… Заглавные никак не удаётся прислонить к диагонали… Они отклоняются, и моя писанина напоминает разваливающийся забор…

Но я стараюсь, и кое-какой наклон удаётся. Из-за наклона мне кажется, что буквы куда-то идут. Большая буква «А», рядом под бочком у неё «а». Большая «Б» и рядом маленькая «б». Соединяю их хвостиком: играю, что большая ведёт маленькую. Как меня бабушка.

Ложусь спать. Бабушка дочитала «Чука и Гека» и собирается уходить в другую комнату. Я закрываю глаза, бабушка выжидает, а потом тихо подымается и собирается уйти, но я всё слышу, открываю глаза и говорю: «Ну, посиди». Бабушка сидит…

Ночью просыпаюсь и вижу рыжеватую полоску света под дверью в другую комнату. Выхожу: бабушка за столом что-то пишет в тетрадку. Увидев меня, откладывает перо и закрывает тетрадку, подвигает к себе, кладёт сверху руку. «Бабушка, что ты пишешь? Покажи». – «Потом. Иди спать».

«Потом» – это через полвека. Общая тетрадь с лиловой обложкой. На обложке университет на Воробьёвых горах. Почерк очень наклонный, сильный и ровный. У «Д» загогулина сверху, «т» и «ш» подчёркнуты, чтоб не путать. И никаких завитушек на заглавных буквах:

«Вёл себя плохо в школе – болтал, не слушал и ещё с чернилами делов натворил. Ек. Фрол. мне жаловалась. „За какие грехи мне теперь сидеть с ними после уроков“. Дома заставила писать. Схватил две ручки и стал играть в рыцарей. В каждой руке по копью. Уронил чернильницу – налил до краёв. Надо самой всё делать. Ужасен был, руки мыла несколько раз. Поймал Мяку и макнул ей лапу в чернильную лужу. Тетрадь в следах. Стыдобушка… Ещё и Пушкина приплёл: следы невиданных зверей…»

Скворечник (часть первая)

1

В конце зимы к нашей кошке Мяке повадился ходить через форточку уличный кот. Мяка у нас тигровая с белыми носочками, гладкая и до родного близкая каждой полоской. Когда лежит на боку, становится необыкновенно плоской, а когда гладишь, перед ладонью набегает шёлковая складочка.

Мокрый нос и две круглые ворсистые подушки с точечками, из которых растут усы. Нужность усов я понимал, но пухлые подушки существовали исключительно для красоты и забавы. Любил задрать их слоёную мякоть, вывернуть до розовой изнанки, так чтобы у Мякиной морды вышло клыкастое и свирепое выражение, которое я называл «мышиный король». Если раскрыть рот настежь, то можно потрогать нёбо с аккуратнейшей ребристой насечкой. А можно и сам язык в игольчатом ворсе, но Мяка начнёт делать им отчаянное выталкивающее движение и раздражённо мести хвостом. А я умудряюсь ещё и уловить хвост в самом основании, где ощущаю крепкое и непобедимо-сильное зарождение движения. Кошка взмявкивает и убегает, задрав хулигански хвост.

Любил смотреть, как Мяка лакает молоко и как, взбивая молочный столбик, двигается шершавый её язычок, и его биение образует розовый туманчик. А молоко стоит столбиком.

И тут кот. Как порыв ветра с сухим снегом и цементной пылью: дикий, с пепельной, как на офицерской ушанке, шерстью, плотной и будто пыльной, короткой, а шрамы на морде и голове, как выбоины на шапочном ворсе. Морда широкая и бакенбарды объёмисто-крепкие, будто пустые, и весь кот грубый, боевой, насквозь пропитанный улицей.

Едва я вошёл в комнату, как он метнулся к форточке и был таков. Мяка лежала как ни в чём не бывало – расслабленным калачиком. Я испытал сильнейшую ревность: как так – её, такую домашнюю, мягкую, нашу, не возмутил грубый облик кота, шарящегося неизвестно где и с кем. На следующий день котяра снова порскнул от меня в фортку, и я нащупал рядом с Мякой тёплую лёжку. Мяка так же невозмутимо лежала и живо на меня поглядывала.

В очередной раз я подкрался к двери и, бесшумно её открыв, влетел в комнату. Кот, прилежавшийся к Мяке, метнулся к окну, но я успел захлопнуть форточку и повернул вертушку, похожую на грибок в разрезе.

«Кот в ловушке! Кот в ловушке!» – бросился я к бабушке в соседнюю комнату. Кот заметался и жалко забился под кровать. Мяка метнулась вдоль стены, подавленно опустив хвост. Вместо охотничьей радости я испытал разочарование и чувство, что нарушил важнейшее равновесье. Дальше не помню: скорей всего, мы отворили форточку и вышли. А бабушке очень понравился крик «Кот в ловушке!», и она рассказывала знакомым о моей охоте.

Главное же, что я запомнил, – это ощущение вмешательства и пропасть между упоением победой и той беспомощностью, в которой оказались Мяка и её знакомый. Эту атмосферу вторжения в чужую тайну я вспомнил через несколько лет, читая «Тамань» Лермонтова.

2

Меня отдали в школу, когда мне не хватало двух месяцев до семи лет. Многих первоклассников с такой нехваткой родители передерживали до следующей осени. Им было уже по восемь лет, и я оказывался на год моложе.

По росту я стоял ближе к концу, но об этом не задумывался, будучи покладист и вечно заворожён чем-то посторонним. Первым стоял Колька Лианозов, очень видный и крупный малый и всеобщий любимец. Лицо у него классическое мужское, значительное, сбитое, с подбородком, но больше всего выражал взгляд: пытающий мир на прочность, спокойный – и сонный, и вызывающий одновременно. Не помню, чтоб он как-то особо отличился, сказал что-то яркое – и так был хорош, хоть и успевал плохо.

Бабушка про него написала в тетрадке: «Ещё Лианозов – он у них командир. Кто родители, не знаю. Учится в музыкальной школе – рояль. Самый большой ростом, видимо, взрослее по уму. Мишка стал подворачивать козырёк у серой ушанки. Вчера говорит: