42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

В Оптине прорва мотоциклов. Их два сорта. Старые чёрные с будто кирзовыми седлами. У них задние фонари с железным корпусом и стеклянным кругляшком. И есть мотоциклы новых образцов – бежевые, светло-зелёные, синие – с цельно прозрачными задними фонарями. На солнце они горят на просвет, и непонятно, работает ли лампочка.

Вокруг мотоциклов мальчишья жизнь – взрослый хозяин, за ним двое-трое особо приближённых мальчишек постарше, под ними основная ватажка и дальше совсем козявки, сами ковыряющие «козявок», но уже лезущие: «Это газ, а это сталтёл. Не тлогай, сказано!»

Вера Ивановна говорила: «Ты не дружи с этими мальчиками. Они нехорошие… Они… Они… курицу могут убить». Я особо не лез, но дружил.

Иду – на лужайке разобранный мотоцикл и кучка народу. Рослого парня в чёрном и с очень белыми волосами я знаю и прошу бензину. Не спрашивает, зачем: будто хотеть бензина – само собой разумеется. Мне наливают из крантика в баке мотоцикла. Льётся бензин, струйка пенно продолжается в растущем золотом объёмчике. Из горлышка плывёт плавленое марево и острый, пьянящий запах.

Парень прощается со мной, размашисто заведя руку и крепко пожав пятерню. Он уносится на мотоцикле, и его расстёгнутая рубаха развивается пузырём. Я очень хорошо чувствую силу рубахи, расстёгнутой на груди, грудную загорелость и крепость.

Иду обратно с бутыльком. Навстречу едет на велосипеде дядечка в очочках и шляпе. Он останавливается и начинает щупать колесо – оно пропорото. Я тоже останавливаюсь.

Дяденька приехал из Козельска, и колесо надо ремонтировать. Он так и говорит «ремонтировать», и слово звучит пугающе основательно. У дяденьки «принадлежность» – коричневый подсумок на раме с запорным колечком, и в нём абсолютно всё – и резиновый клей, и заплатки, и даже наждачная бумага. Дядька переворачивает велосипед на руль, снимает колесо и вытаскивает камеру. И я тоже словно участвую, и чем дольше стою, тем труднее уйти, хотя до этого был совершенно свободен. И мне чудно – вроде и не обещал помогать, а всё равно как обязан.

Дяде нужен бензин обработать резину: «Обязательно надо обезжирить поверхностя». И я с радостью протягиваю свой бутылёчек. Дядечка заклеивает камеру и на прощанье жмёт руку. И смотрит на меня особым и новым для меня взглядом – говорящим, что мы с ним почти на равных, что он оценил мою запасливость и готовность к выручке. Ему хочется сказать что-то приятное кроме «спасибо, молодец», и он смотрит внимательно, немножко мимо и говорит задумчиво: «А у тебя сейчас самая счастливая пора!»

Я бреду по Оптину и думаю: «Да что за чепуха! Какая же это счастливая, когда Валерка унёсся на мотоцикле в развевающейся рубахе, а я стою, открыв рот… И незнамо сколько ещё стоять…»

А дома хорошо, прохладно… Бабушка наливает молока, и я пью с пряниками.

Вечер у нас тихий. Лежим в кроватях. Работает радио – жёлто-костяной корпус с репродуктором из золотистой ткани. В его воркотке что-то особенное, бо́льшее, чем знакомство с новостями или песней. И что-то и грустное, умиротворяющее и очень наше с бабушкой. Спрашиваю, что такое «телетайпное агентство», и бабушка объясняет очень приблизительно, что какая-то лента…

Засыпая, вспоминаю жаркий день и свой поход. И как бензин прячу в лопухах, а из них выбегает, отряхаясь, ржаво-рыжая курица.

Дон Кихот и Достоевский (девичья кровь)

Лес начинался почти от нашего дома и казался необыкновенно высоким – в сложном пересечении стволов, золотистых сосновых ветвей, чёрных дубов и лип и обязательно с косо навалившейся лесиной.

Чернота липовых развилок и свет солнца дополнялись видом иволги-самца в вышине – нежно-жёлтого с чёрными крыльями. Лодочкой, чёрно-жёлтым веретеном он перепрыгивал, перебирался по ветвям, время от времени разражаясь флейтовым «фитиу-лиу», слышным за версту. Огромный и объёмный крик этот птица издавала абсолютно легко. Сочетание гладкой желтизны с матовой чернотой, чёрная полоска через глаз и верховой посвист давали целый образ, нечто близкое Соловью-разбойнику. И пусть иволга рода женского, а это был некий «он», невидимый, переменчивый до грозности и способный в уплату за свистовое великолепие изойти вдруг хриплым и сорным кошачьим мявом. Этот некто стоял над лесом, над далью, а жёлтое веретёнышко с чёрными крыльями было только видимой частью, уловкой, обманом.

Иволги здесь водилось в изобилии. Из дому хорошо был слышен и пересвист, и вяжущий кошачий взвяк, который так же отличался от роскошного свиста, как грязно-зелёная самка иволги от сливочно-золотого самца.

Лес казался бесконечным, хотя если взглянуть на карту – как островок. Внутри островка Скит. Туда мы и пошли с бабушкой погожим деньком.

Поперечные корни на тропинке. Тыкаю носками сандалий, бабушка говорит: «Не бей – развалятся». Про старца Зосиму, Алёшу Карамазова и Достоевского она заговорила, не представив их. Так, проходя пасеку, скажут: «Титов мёд любил…» Какой Титов? Такой и Титов. «Старец Зосима», «Алёша». Раз скажет, два, три, и вот они будто рядом. Идут этой дорожкой. О корни тыкаются… Алёша у бабушки, как солнышко, могла бы сказать: смотри – Алёша вокруг. И никакого просветительства, что, мол, Амвросий Оптинский такой был, прообраз Зосимы, а Зосима – это только герой произведения… Нет: «Идём в Скит. Там Зосима жил». Я уже чувствую, что Алёша не только сюда ходил, а Зосима не только жил, а оба они настолько согласно сосуществуют здесь с иволгами, что сам Фёдор Михайлович по сравнению с ними лишь книжная прибавка.

В Скиту музей литературы. Сейчас его нет, хотя следовало бы оставить – и Гоголь, и Достоевский, и Толстой бывали в Оптиной.

Мы в Скиту. Солнце. Зной. Прорва кошек. Бабочки. Чёрная траурница, привставая на крыльях, летит зигзагами, вся в пыльце, в чёрной замше с лиловым отливом… Её кидает вверх, вбок и последним броском куда-то вовсе уносит. Тут и там кошки валяются разомлевшие, развязно-недвижные, жаркие. Сам музей – что-то домашнее, с деревянной церковкой. Жара, безмятежность… Всё крашеное, пересохлое и тонущее в цветах, среди которых множество георгинов.

В палисадничке меж георгинов пожилая женщина. Бабушка здоровается с достоинством и спокойно:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. – И женщина поднимает глаза. Незагорелая, в белом платке. Овальное правильное лицо. Не старушка, а словно усталая. Елена Васильевна.

Бабушка:

– А скажите, что это за сорт георгинов?

– Это чёрные георгины…

– Апухтин про них писал… – говорит бабушка немножко мне и немножко Елене Васильевне – задумчиво и с той же