42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Травинки скручивались кольцами, извивались и мгновенно чернели, и ширилось чёрное поле, только по границе которого и было понятно, куда идёт пламя. Оно окрепло, обрело яркую плоть на сухой коряжке с рыжими муравьями и пошло с хрустом пластать полянку.

Я пытался его топтать, но огонь разрастался с неимоверной скоростью и в разные стороны. Дичайшая паника придала прыти, и я то яростно топтал, то хлестал веткой. Линия огня оживала, пока я бежал на другую сторону. Так и метался, пока каким-то чудом, силой испуга не забил пламя.

Сунув в карман пустой бутылёк-улику, пошёл я с трубой дальше, причём этим пожаром меня, как дугой, отбросило – хотелось подальше уйти от палёной полянки. Бойко шагал по промежуточной тропке, пока не оказался на песчаной дороге меж сосен. Шёл я споренько, когда навстречу вывалил квадратнейший и синеглазый молодой мужик с широким поставом озорных глаз. «Вдруг трубу отберёт!» – подумал я и ломанулся в лес, а мужик закричал: «Куда побёг, а ну, вернись!» Проказа звенела в раскатном его голосе. Но главное, он словно знал о моей проделке.

Дорога вывела не то на деляну, не то на подсочку – песчаная площадка со старыми тракторами, рамами и двигателями. Именно в жару вся эта замасленная смесь лесного дела и техники была особенно притягательна – и своим духом масла и солярки, перегретых на солнце, и запахом раскалённой хвои, ковром лежащей на песке. Хороши были коробки, шестерни в слое солидола с замшево-пыльным налётом, под которым, если ковырнуть, открывался прозрачный мармелад с синим отливом. Я поковырял палочкой, а потом залез в кабину от колёсного трактора – с пучком рычагов и замшелой землёй по полу. И ахнул: под тряпкой стояло ведро с солидолом. Я достал бутылочку и долго набивал, упихивал туда палочкой солидол. Он звездастым комком вставал в отверстии, я уминал, и снаружи на горлышке оставалось больше, чем попадало внутрь. Солидол прилипал к палочке, тянулся, и солнце горело в его жилистых волокнах. И всё как-то медленно тянулось, задумчиво… Палочка с солидолом, изгвазданная в песке… Перекочёвка этой смеси на мои штаны и рубаху…

В небе тем временем потемнело, и стала наползать из-за сосен матово-тёмная туча с белой оторочкой. Ветер пошевелил посеревшую листву и погнал вместе с жаром какую-то не то пыльцу, не то мелкий древесный мусор. Время обеда давно прошло, и я заторопился домой.

Бабушка и Вера Иванна сидели на лавочке у крыльца с тем особенным и молчаливым видом, какой бывает, когда ты провинился и по этому поводу уже всё давно решено и готова расплата. Взбучки я почти жаждал, надеясь, что под мои видимые злокозни спишется и чудом потушенный пожар.

Бабушка что-то рявкнула и молчала, поджав губы, а Вера Иванна была за меня. И всё повторяла: «А мы смотрим, туча́ заходит, не знаем, что и думать: „Ай заблудился“». И ещё несколько раз повторила: «Ай заблудился».

Вечером

К осени всё раньше темнеет. Иду из лесу. Поёживаясь от холодка, подхожу к дому, пересекаю внезапную волну тёплого воздуха, напитанного молочным запахом стада и чего-то домашнего, избяного. Дома бабушка ждёт с ужином, и я ужинаю, мешкаю и вдруг, набравшись сил, снова иду к лесу.

Стемнело, и его стена кажется особенно чёрной и непреодолимой. Но обязательно надо победить объёмную черноту и пройти хотя бы пятьдесят шагов. На следующий вечер сто… Потом сто пятьдесят. Тьма, но я иду… и впервые ощущаю, сколько силы в преодолении. Правда, обратно несусь стрелой, меня буквально накачивает какой-то летучей и вздымающей силой, и мне кажется, что ночью бежать быстрее. В эти же дни бабушка читает мне книгу про Циолковского, а там говорится, что ночью сильнее лунное притяжение. И от этого легче бежится…

Выношусь из лесу. Шаря лучом фары по траве, проносится мотоцикл – паренёк везёт девчонку, слышно, как встряхивает их на кочке и как девчонка взвизгивает. Уносится во тьму горящий задний фонарь и удаляется рокоток, затихает раскатно и одиноко. И в воздухе ещё долго стоит тревожащий, зовущий запах дороги – смесь пыли и сгоревшего бензина.

Наконец и нас забрала дорога, из которой не помню ничего, кроме заезда в Калугу к бабушкиной тётке, сестре Ивана Иваныча, когда-то гостившей в Козельске. Большой дом на краю трассы. Огромное, какое-то обострённо пустынное высокое крыльцо – с боковой лестницей вдоль сруба. И крупная, ширящаяся к низу старуха, в каких-то чёрных юбках, с продолговатым лицом, очень добрая, спокойная и монументальная. Тетя Лёна…

И вот я в городе, хожу в школу, гуляю, занимаюсь какими-то делами. А сердцем в Оптиной, которая уже обрела мучительную притягательность прошлого и только крепнет и осваивается в памяти. И особенно безвозвратными кажутся последние наши вечера. Они мучат меня, не отпускают и объединяются в один-единственный вечер.

Набродившись по лесным окрестностям, возвращаюсь домой. Уже давно не поют иволги, только в полумраке подлеска слышится монотонная позывка незнакомой какой-то пичуги. Сквозь переплёты ветвей чуть теплится закатное небо. В сумраке оно кажется частью леса, его тусклой задней стенкой, но когда выходишь на прогал и видишь рыжий закат со светящейся облачной кромкой, то небо становится вновь просторным и недосягаемо далёким.

Часть вторая

Уголёк

Оптинское лето – последнее из как чудом поведённых и детски-ясных. Ясность эта уже и в Оптиной терялась, доходя просветами, а дальше и вовсе пошло мутнеть наше с бабушкой небушко, и дрогнул казавшийся вековечным уклад. Бабушка старела, а главное – я взрослел, и всё реже моя крепнущая пятерня искала её сухую и можжевелово-тёплую ладонь.

Пошла череда летних житий, настолько сумбурных, что не могу в точности выстроить их порядок. Бабушка каждую весну искала новое место, где обязаны быть и лес, и речка, и даже ходила легенда: встречали то на пароходе, идущем по Волге, то в поезде немного странную и «такую интересную» пожилую женщину, которая ищет для внука деревню на лето. В синей косынке она и курит «Север».

Одно из таких лет прошло в деревеньке под Новым Иерусалимом. Именно Новым Иерусалимом называла бабушка ту станцию, то место, через которое попадали мы в деревню, и таковым оно и запомнилось, хотя в жизни было городом Истрой. Деревеньку, понятно, открыла бабушка, чему предшествовал весенний поход в Ново-Иерусалим, который я запомнил на всю жизнь – настолько переполнил душу вид сияющих куполов,