42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

сочнейший, ликующий воробьиный перечвик и талый снег: ярко-белый снаружи, а внутри, как промнёшь и взмесишь ботинком, – таинственно синий, зелёный, зернисто пропитанный солнцем…

Так рьяно загребал я снежную жижу, что ботинки промокли насквозь, и бабушка вдруг заговорила о лаптях, в которые если и попадёт вода, то так же и вытечет. «Так ведь они мокнут!» – «Так из них и вытекает!» – «Так зато и мокнут!» Так и перекидывались мы этим весёлым «зато», шли по уличке, пока не поравнялись с зияюще-чёрным прямоугольником. Остов печи с трубой возвышался над свежим пожарищем.

Бабушка остановилась пред извечной этой картиной, словно сюда и вела и, медленно достав пачку «Севера», вытрясла о ладонь и продула папиросину. Пахло гарью, из-за сырости особенно остро, отчётливо, крупно. С краю пожарище будто еле курилось, но уже было не разобрать, дым ли это или туман от воды, которой пытались тушить. Или весенняя сырость, стоявшая над округой.

Помешкав и о чём-то задумавшись, бабушка вдруг заискала рукой за пазухой, охлопала карманы и сказала растерянно:

– Спички потеряла…

– Ща, бабушк! – Я был настолько уверен в своей полевой находчивости, настолько упивался ею и искал случай применить и показать бабушке, что немедленно ступил на тёплое поле и, разрыв чёрную груду, нашёл тлеющий уголёк. Он был остывающий, но тёплый, и с одного края дымился. Я подул на него, и он расцвёл пятнышком, я подул сильнее, наблюдая, как разрастается яркий островок. Наконец радостно запылала вся серёдка, и только боковины чернели отдельно, кристаллически отсечённые трещинками.

– А теперь положи на место, – услышал я бабушкин голос.

– Как?

– Так. Брось.

– Почему?

– Ты не понимаешь?

Я бросил уголёк на пепелище, пришлёпнув горстью снега.

– Я тебе не рассказывала? – успокоенно и чуть протяжно, почти бессильно спросила бабушка и, не дождавшись ответа, продолжила: – Однажды пошла менять… Далеко-о-о, километров за двадцать…

«Далеко» прозвучало гулко-холодно и одновременно с каким-то глубинным и неискоренимым одобрением этой далёкости.

– Как менять?

– Ну, менять, – сказала бабушка уже с недоумением: как можно не понимать, что значит «менять» в войну – ходить по деревням и обменивать вещи на еду…

– Андрюшка и мама маленькие были. А меняешь на масло там или картошку подмороженную… Кольцо, часы какие-нибудь, бабушка Вера одежду шила из старых занавесок. Иду, санки тащу… И курить страшно хочется, а спичек нет. И вот думаю, – вздохнула бабушка эпически, – дойду до деревни, хоть уголька спрошу. Вхожу в деревню, стучу в дом: «Дайте уголька». Ну и не́ дали.

– Почему… не́ дали? – повторил я.

– Не знаю, почему. Такие люди попались. – Бабушка сказала тем скучноватым голосом, который звучал, когда за кого-то неловко. – Ну вот… А мне так обидно стало – неужели жалко? И знаешь… – она задумалась, – слова будто… Я прямо услышала… Как будто голос: «Ведь столько огня будет, а вы не дали… Столько огня».

Было что-то дикое в том, что показательно трезвая во многих суждениях бабушка здесь помимо воли оказалась втянута в какую-то ворожбу. Бабушка помолчала:

– Ну и пошла дальше, там знакомые были в другой деревне. Переночевала у них, на другой день иду обратно, подхожу к той самой деревне и слышу… – бабушка прислушалась, прищурилась, подняв лицо, обратясь вдаль, – гарью пахнет… Знаешь, по морозу всегда сильно так…

Эти слова она сказала чуть распевно, а главное – не сомневаясь, что не имею права не знать, как наносит дымком в мороз – от всех этих деревень, кочегарок, пожарищ.

– Подхожу – и обмерла: на месте избы такой же вот квадрат… Труба только торчит.

Бабушка помолчала и добавила негромко:

– Никому, конечно, не рассказывала, а то, знаешь, люди… ещё скажут, что… сглазила. И пошла с санками…

– Бабушка!

– А?

– А эти тоже не́ дали? – сказал я и запнулся о кусок кирпича.

– Ничего не понял… – раздражённо сказала бабушка. – Смотри, куда идёшь!

Я посмотрел вперёд. Светился солнечными крупинками мокрый икряный снег, парил летуче и дымно, и его сияние ширилось и переходило в дымку в конце улицы, в синеву мреющих полей и перелесков. И меня окончательно подхватило чувство светящейся этой дороги, ликующей бесконечности, которая, имея отношение только ко мне, оставалось и частью бабушки, ею организованной, устроенной ради меня.

Эта бесконечность не соприкасалась с бабушкиным прошлым, при всей его святости казавшимся утлым, отболевшим и пронизанным тоской от того, что бабушкина жизнь безвозвратно проходит. И я был абсолютно уверен, что у меня будет совершенно по-другому и что конец моей дороги настолько неразличимо далёк, что его проще вовсе отменить, сбросить с прицела, чем высмотреть в этой сверкающей дали.

Деревенский (Портрет друга)

Больше ничего не помню из той поездки и не знаю, как именно нашла бабушка нашу деревеньку. И чего было больше в бабушкином метанье по средней полосе – жажды открыть ещё один разворот всё той же книги или неспособности прикипеть к одной странице. Обнадёживает единственное – в тяге к лесному, речному, заповедному я оказался верным продолжателем бабушкиного дела.

Мама моя словно решила продлить времена, когда они «с Андрюшкой» были неразлучимы и ждали бабушку с едой не меньше, чем дедушкиных писем с фронта. Так в деревеньку по Ново-Иерусалимом были поселены сын моего дядьки Андрея, Арсений, и его бабушка, дядина тёща из Казани. Невысокая, широкая, в очках и похожая на Сову из Винни-Пуха.

Братца Арсения звали Сенькой. Сенька был моложе меня на четыре года. Котлеты он называл «таклетами», трактор «траткором». Ел макароны с сахаром и всё время давал понять, что немаленький: «Не люблю младенцев – они ору-у-ут! Нелюзга!».

Сказано было не обижать Сеньку, и меня злило, что он это знает и пользуется, безнаказанно меня поддразнивая. С Сенькой обстояло бы всё поправимо, если б не дядина тёща, оказавшаяся совой довольно склочной и попортившей немало нервов моей бабушке. Она всё подшучивала, поддёргивала и давала всем прозвища. Меня звала Ушастым, а Сенькиного отца – «князем татарским», видимо, из-за скуластости, страшно мне, кстати, нравившейся.

Сенька Сенькой, а я дружил с одним серьёзным и сдержанным парнишкой, приезжавшим сюда с родителями к бабушке и деду. Звали его Василием. Познакомились так. Был влиятельный парень по кличке Сашка-Масяга. В вечно расстёгнутой рубахе навыпуск, малиновой в клетку и с длинным овалом на спине, который великолепно развевался, когда тот ехал на велосипеде. Когда Масяга нёсся, рубаха трепетала и выглядела флагово-твёрдо. Масяга этот попросил у меня насос подкачать велосипед. Вернул его Васька, когда я проходил мимо их ватажки, стоявшей в отдалении. Взяв насос, я, поддавшись фальшивому порыву показать, какой я хозяйственный, зачем-то внимательно оглядел и качнул