42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

А меня снова ошеломило слово «мама», применённое к бабушке.

Бабушка сходила за иголкой и ниткой. Сидим. Дядя Андрей – с широким торсом, крепкий. Бабушка – в очках, с рубахой на коленях. Зубами она откусила нитку и, глядя на меня исподлобья поверх очков, протянула иголку:

– Мишка, вдень.

Я рад, что участвую в пришитии дядиной пуговицы. Прошла хозяйка и поставила литровку молока. Дядя отпил, и, хотя мне не разрешалось («слюней напустишь, и прокиснет»), дяде Андрею бабушка ни слова не сказала. Дядя Андрей выпил и кивнул сам себе:

– Хорошее молоко. Что значит корова…

А мне пришлось сбегать за кружкой. Я попытался налить, но дядя, видя, что лью мимо, сказал:

– Кто так льёт? Надо твёрдо и быстро – так вот. И уверенно.

И налил тем трудным и смелым движением, которое мне не давалось. Потом дядя очень смешно рассказал, как спит Сенька, как он за ним наблюдал и тот всё время раскрывался:

– Я его укрою одеялом, а он сбрасывает. Укрою – он сбрасывает.

«Л» он говорил, оттягивая угол рта, гласные произносил артистично и медленно, но тем смешнее представала картина. Сенька как раз пробегал мимо и, взглянув на отца, приложил палец ко рту: с хозяйской дочкой Галькой они играли в прятки, и он бежал прятаться.

Проводив Сеньку взглядом, бабушка отвечала, что «они всегда раскрываются». Не «дети», а именно «они». Это «они» всегда звучало у бабушки и моей мамы по-особенному: о детском племени говорилось как о чём-то опасно-странном и почти нечеловеческом.

Тут дядя Андрей пошёл с толстым рифлёным полотенцем на речку, а у бабушки кончилась нитка, и я уже был готов вдеть новую, как вдруг со стороны хлева раздался Сенькин вой. Бабушка рванулась туда, я следом, сгорая от лицемерного любопытства – во что ещё вляпался Сенька. Оказалось, что Сенька спрятался в хлеву, и тёлка наступила ему на ногу. Тут появились остальные родители и дяди-Андреева тёща, обвинившая в случившемся нас с бабушкой. Бабушка никогда не оправдывалась и с подобранным и напряжённым лицом всё искала возле у лавочки иголку, потерявшуюся в суматохе.

А потом захворала хозяйская корова. Хозяева решили, что она объелась клевера, стали «водить», а дядя возмущённо морщился, считая, что это не клевер: «Её же и не раздуло!» И качал головой: «Да о чём вы говорите… Не была она на клеверах ни на каких!» И снова невероятно морщился – даже не с превосходством, а с каким-то правом породы, будто всю жизнь держал скотину и считал эту сторону жизни такой же неотъемлемой, как и свои киношные достижения. Про вываживанье Зорьки он поворчал, что у неё ещё и нога болела, и зря мучили. И что раньше такого и в заводе быть не могло. И это раньше было совершенно бабушкино, но приправленное уже новым, нынешним, критиканским.

Павшая Зорька чернела посреди деревни недвижной и страшной глыбой. Мы шли с бабушкой и дядей по улице, когда в её в конце появилась сухенькая фигура с палкой. Брёл Колюня в своих слесарных очках. На подходе к корове он замедлил поступь, судорожно и коротко заработал ноздрями. И палка заработала, описывая полукруг. А сам Колюня как-то особенно напрягся и глядел вверх. Наконец палка наткнулась на Зорьку. Колюня на секунду замер, а потом, отрагивая, остукивая корову палкой, обошёл.

По улице навстречу брела наша хозяйка Наталья – уверенная и видная баба. Неожиданно и беспомощно она ткнулась лицом бабушке в плечо и заплакала. А дядя Андрей беззвучно хлестанул углом рта – уже без всякой буквы «л». От этого ещё сильнее сгустилась мгла деревенской беды, знакомой с раннего детства и мучительно-близкой. А в Зорькином сердце нашли иголку. Попала она через ногу – не зря Зорька хромала.

Узнав, бабушка, охлопала карманы на предмет спичек, встала и ушла по полевой дороге. За ней пошёл дядя Андрей, и я потянулся – тревожным хвостиком. Мы догнали бабушку в начале пшеничного поля. Я слышал из отдаления:

– Мама, да при чём тут ты? – возмущённо говорил дядя, снова нелепо употребляя слово «мама». И морщась невозможно и с протяжечкой, почти пропевая: – Мама, прекрати!

Потом вдруг отрешённо остановился и стал смотреть в поле, где плотная и ещё зелёная пшеница ответила седым переливом на порыв ветра. Посреди пшеницы стоял телеграфный столб с перекладиной. Дядя долго смотрел, а потом сказал задумчиво:

– На крест похоже.

Бабушка сбавила шаг. Дядя Андрей пошёл за ней, что-то сказал, тронув за плечо, а потом махнул рукой и быстро пошёл обратно. Попавшийся мне навстречу по дороге мальчишка кивнул на дядю: «Он плавда делизол?»

Я вернулся домой, где собаки таскали отрывок коровьего лёгкого, и ребятня тоже что-то таскала и продолжала обсуждать Зорькину гибель. А на меня нахлынули забытые истории про иголки, которые я слышал в раннем детстве от мамы и бабушки. Даже в школе нам учительница рассказывала, как кто-то зашивал, укололся и иголку утянуло в сосуды и протащило до сердца. А Лианозов спрашивал, была ли иголка с ниткой, и если да, то почему за неё нельзя было поймать.

Воспринимались эти истории как назидания, шитые этими самыми белыми нитками, – чтоб с иголками осторожней были. И каждый на свой лад представлял картину – как иголка плывёт по сосудам, словно по речкам. Входит в повороты и почему-то не протыкает сосуды и словно напитывается от них гибкого, телесного.

Смерть живой коровы, которая поила нас молоком и умиротворённо мычала, подходя к дому, совсем по-другому открыла эту иголку. Пиявочную её силу, с какой та старается проткнуть сосуд и устремиться внутрь тела, и полная непонятность: не то она сама рвётся туда упрямо и одушевлённо, не то изнутри ей помогают – и стоит ей хоть немного войти в копыто, ногу, палец, её мгновенно затянет и отправит до сердца.

Перед отъездом родителей была посиделка у костра, которую по нашей просьбе устроили на той стороне речушки, на нашей с Васькой площадке, возле ёлок с корольками. Густой лес рос на высоком берегу, и среди еловой чащи был кусочек с несколькими берёзами. Там взрослые и развели костёр посреди прошлогодних листьев, и мы сидели вокруг него на брёвнышках и пекли картошку в углях.

Догорал костёр в той поре, когда угли ещё пылают жаром, а сверху чернеют непрогоревшие стволики с утолщениями на сучках. Вокруг было много жухлых берёзовых листьев, и дядя Андрей сгрёб их в костер. Прикрытый костёр приглох, а потом пласт листвы