42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Стыдился, стеснялся делиться переживаниями, боялся растрогать и, зная беспредельную бабушкину сердечность, боялся уличённым быть в подобном же, вызвать ответные переживания, что растрогаются, себя узнают… Заплачут…

Сторонился подобного неимоверно, как и разговоров со взрослыми на темы любви, красоты… Как и всякого смешения миров. И, конечно, присутствия близких на школьных мероприятиях, поражаясь, с какой охотой тащили девчонки родителей во всякие актовые залы… на спектакли, репетиции.

Не знаю, насколько ограбил я наши отношения такой утайкой. И смог ли бы говорить с нищим у храма, если бы бабушка стояла рядом…

Но самое главное, что два десятка лет спустя именно в этом храме меня покрестил отец Дионисий, молодой литовский батюшка, русый, с узким лицом и слабой бородкой. В Вильнюс я поехал в гости к своему другу – старообрядцу Василию Дегтярёву. А покреститься собирался давно, да всё хотел сделать это в далёкой захолустной церкви у незнакомого батюшки, держа в образце церковку из «Метели»… И сказал о своей мечте Василию. Он загадочно улыбнулся и сказал, что такое место есть. И привёл в Александра Невского.

Так вот что означал бабушкин литовский бросок и где лежал настоящий задаток.

Бредень

Не помню, чем закончилось скомканное то лето, но последующие два выдались более ладные, и бабушка добыла для меня, что хотела, – лес и речку.

Для начала был поход в Астрахань, после которого бабушка с новой силой воодушевилась Волгой и нашла Юхоть – лесную речку в Ярославской области, впадающую напротив городка Мышкина. Там, в верхнем течении Юхоти, стояла деревенька Медведково.

В Мышкин мы ехали на двухпалубном колёсном пароходе «Помяловский», идущем до Уфы. По сравнению с туристическим «Комарно», на котором мы сходили до Астрахани, «Помяловский» был старее, проще, расхристанней. В натруженном его нутре стоял парной запах, смесь банного с камбузным и ещё с чем-то сытейшим, настоянном на горячем масле от машины. Бабушка любила эти слова: «машина», «машинное отделение».

Через дверь с окошком была видна работа машины, абсолютно невообразимая по многообразию и разнонаправленности движения. Блестящие штоки тяг толкали огромные кривошипы с рублеными, промасленными щеками, что-то складывалось и раскладывалось, словно кто-то грузный буксовал на костылях. Какой-то ползун длинно елозил туда-сюда, и всё ходило с необыкновенной размашистостью и отсутствием какой бы то ни было заскорузлости и замедлений, необходимых при таких размерах. И едва узел доходил до мёртвой точки, то тут же безостановочно, мягко и стремительно срывался назад. Грохот стоял общий, пространный, сосредоточенный. На его фоне ещё что-то жило-стучало своими ритмами, и когда механик открывал дверь, обрушивалось на тебя с такой оглушительностью, словно многолюдный цех колотил, пилил, продувал могучее дыхало и праздновал неистовый свой трудодень.

В качестве передышки можно было посмотреть на гребное колесо через специальное оконце – на брызговое вращение ободов и спиц, через которое проливается, наматывается и снопами опадает вода, забрасываемая плицами. И прочувствовать особую замкнутость этого проливного барабана и воды, мечущейся в неволе.

В Кимрах сошли на берег. Был базарчик на набережной и породистый цыган с крепким суховатым лицом, квадратными скулами, усами и проседью. В лакированных остроносых ботинках с трещинками, чёрном костюме и галстуке с серебристой надписью «Туапсе». В Мышкине мы пересели на катерок и ехали уже до нашей деревни.

Было привычное приглядывание, привыкание к деревне, к взаиморасположению речки и леса… Когда почти со страхом смотришь, будет ли по-бабушкиному, по-нашему, заповедному… Такие ли настоящие деревенька, лес, речка?

И оказались, да, живые, лес, речка с баньками… Зажил я обычной мальчишеской жизнью: играл, купался, торчал на реке, корабли делал из деревяшек – с мачтами и бумажными парусами, с килем и рулём из консервной банки. На рыбалке пропадал – плотвичек ловил, окуней. Правда, с щукой никак не случалось, хоть и ставили с ребятами жерлицы…

Открыл мир болот, которые всегда нравились и манили туманным своим свечением, потусторонней окраинностью. Было там верховое одно болото, большое, с дымкой и чахлыми сосенками. С острым и дурманящим запахом багульника, завораживающей пустынностью и особыми своими птицами. Едва выходил я из лесу на его край, как за спиной что-то перекрывалось, а впереди дышало зачарованное поле, тянул отрешающий ветерок и перекликались какие-то особенные не то овсянки, не то коньки. Особенно таинственными виделись болотные кулики, а слова «кроншнеп» и «веретенник» казались воплощением болотной жизни, и от их нездешних и странно-протяжных криков бежали мурашки.

Надо сказать, что птицами я интересовался уже серьёзно. Бабушка определила меня в биологический кружок в самом центре Москвы при Зоомузее. Отдала по совету кинешемской подруги – туда ходил сын её знакомых. Занимались по четвергам, а на выходные ездили на «выезды» под тот самый знакомый с детства Солнечногорск, подтверждая моё любимое правило притяжения места. Хорошо было ощущать себя полевиком в телогрейке, с биноклем и полевой сумкой, бродить по лесам и полям, видя, как с каждым разом глубже уходит под снег жнивьё, наблюдать от выходных к выходным перемены пейзажа, аскетический и трудный его переход к зиме… А костёр да звёзды? Эх…

В кружке получил я задание по изучению птиц на лето и, относясь к своим изысканиям со всем упорством, рьяно бродил по лесам с биноклем.

Ближе к осени с новой силой ощутил я предполётное гуртование пернатых. Туманные утра с позывками куличиной братии, блестящий бережник в крестиках следов. И старица, особенно богатая на куличьё. Полоска грязи меж ивняками и водой. И русла, то засыхающие, трескающиеся многоугольниками, то влажные, пузырящиеся крошечными порами, над которыми вечно вьётся особая мелкая мошка.

Сама же старица была полноводной, и ещё в разгар лета мужики позвали нас с бабушкой пройти по ней с бреднем. Мужиков было трое. Мы тащили сам бредень, а мужики загоняли рыбу. Бабушка в сарафане, зайдя в воду, зажала сарафан меж колен, чтобы он не вздулся пузырём. Потом взялась за жердину. Я тоже тащил свою жердину, быстро привыкнув к тёплой воде и чувствуя через палку вес бредня, идущего трудно и пружинисто. Брели мы медленно и как-то неотвратимо, и так же медленно подступала вода к груди, шее. Мерность была всеобъемлющая, и при всём рыбацком желании добыть рыбы я умудрился на несколько секунд забыться и впасть в хорошо мне известное состояние: когда переживание момента усугубляется неимоверно и ты оказываешься словно в некоем вневременном ядре. И ядро это по края наполнено своей единственной правдой, в случае с бреднем выражаемой так: мы с