42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Потом я встретил его с удочкой на речке.

Речушка была райская… Дно в жёлтом камешке. Прозрачная водица. И вот бродим в ней по колено. Тень. Недвижно зависшие стрекозы – синие, с зелёным отливом. Стрекозка висит, как прибитая, аж подрагивает в пласте воздуха, а подойдёшь – сорвётся, метнётся вбок и снова зависнет, шатнувшись. Словно кто-то не только вставил её на место, а ещё и покачал – прочно ли пришлась. Хороши стрекозы, и в названии – большое коромысло – столько равновесья, совершенства…

Был омуток, где все купались – к нему шла тропинка из деревни. Куча ребятни, хозяйские дочки. Дядя Валя, полный и со шрамом от операции на сердце – буквально располосованный донизу. Как-то забрёл Колюня, шатучий межпоселковый слепой. Ходил он с палкой и в слесарных очках, как у старинных мотоциклистов или лётчиков – с боковинами. Палка была жёлтая и словно речным песком отшлифованная.

Колюня мог прийти в клуб, в детский сад и чуть ли не в школу на урок, бухнуться на стул или на пол и, длинно выпростав ноги, с полчаса сидеть, нервно ощупывая пол или лавку с изнанки, а потом сам уходил. Этой повадкой он очень «докорял» (Васькино словечко) молодую новую завклубом. Она пыталась его выставить, но он злился, цеплялся за косяки и дрался палкой – не уходил, пока не выберёт одному ему ведомые часы средь детворы.

Так и на берегу сидел он, слушал ребячий визг… В жарищу… Среди голышни нелепо одетый в чёрное…

А мы с Васькой любили место за речкой, напротив омутка, где купались. Крутой лесной берег, в лесу площадочка, засыпаннная прошлогодней берёзовой листвой, а за ней густейшие большие ёлки, в которых попискивали корольки.

Наловив пескарей, жгли на нём костёр и жарили на палочках. Мокрые, набродившиеся по воде… Тучка найдёт на солнце, и ветерок потянет. Бывало, и Сенька с нами, и кто-нибудь из совсем «нелюзги» увяжется и сидит, весь в мурашках – на руках волоски «дыбарем» и обязательная сопля.

С Василием интересно. Я вовлёк его в птичью науку, и он по врождённой готовности к хорошей затее предложил устроить в большой ёлке засидку: «Настил сделаем, замаскируемся и будем себе наблюдать за птицами».

Васька спокойно говорит, с уверенностью, с каким-то даже требованием, мол, раз так – то пожалте и настил, только давай что-то делать. И вроде под меня подстраивается, но настолько свободно, что сила-то как раз от него идёт.

Послали нас в большую деревню за хлебом. В тот день я заболел и, пока ехали, у меня поднялась температура. Вася наладился в магазин, а я сказал, что, пожалуй, не пойду с ним, а посижу «на травке». Вася, выросший в деревне, задумчиво сказал: «На травке… Всё-таки ты городской…» Я же, считавший себя деревенским, запомнил эти слова навсегда и ещё больше потянулся к образу полевого паренька, неприхотливого и выносливого.

Когда с Васей убирали хлеб по рюкзачкам, остановилась грузовая машина с мужиком в кузове. Он весело выпучил на нас глаза и, достав за рога коровью голову, поставил на борт и, несколько раз ею качнув, погрозил нам. Мы было заулыбались, а он почему-то сказал: «А ну, не бузить, а то посажу в кузово!»

Зимой нам задали сочинение «Портрет моего друга». Я написал так:

«Я подружился с Васькой Макаровым в деревне. Он типичный (зачёркнуто учительницей) по месту рождения городской, а по убеждениям деревенский, как и я. Я дружил со многими ребятами, но он был (почему был? – учительница) самый подходящий. Например, мы с ним презираем городских „дачников“, которые не понимают Леса. Они ходят только с родителями. Они нарушают гармонию Природы: рвут бессмысленно цветы, а через пять минут выбрасывают. Они ходят по лесу и орут во весь голос, и так далее. Сейчас Васька учится в пятом классе. Он такого же роста, как и я, крепкий. У него высокий прямой лоб, светлые каштановые волосы. Карие глаза. Он всё умеет хорошо делать: ловить рыбу, лазать по деревьям, ездить на велосипеде. Он не любит нежностей.

Теперь о товариществе. Несколько дней подряд я плохо себя чувствовал. Я, конечно, об этом никому не говорил. И получилось так, что в один очень жаркий день в соседнюю деревню привезли хлеб. И меня послали за ним на велосипеде с рюкзаком. Васька тоже поехал.

В магазине было страшно душно, и стояла огромная очередь. Я почти всё время сидел около магазина на траве. Васька один простоял всю очередь и взял за меня хлеб. Мы взвалили на себя всю тяжесть шести буханок и, обливаясь потом, поехали по пыльной дороге. Васька всё время подбадривал меня. Он хотел даже переложить часть моего хлеба в свой рюкзак. Наконец я выдохся, и мы прилегли в роще. Когда я добрался до дому, оказалось, что у меня температура 39. Васька мне очень помог. У нас были тайны, но раз они тайны, я не буду здесь писать. Он, как и я, интересуется животными, и мы с ним целыми днями наблюдали за птицами.

Я считаю, что он очень хороший парень, и собираюсь писать ему письмо».

Иголка

В середине лета приехала проведать нас целая экспедиция родителей: Сенькины и мои. Помню хорошо запах, который они привезли из города: смесь черешни и чего-то современно-химического, исходящего от перегретых на солнце сумок. Помню загорелых после юга родителей и дядю Андрея с тётей Ирой, почему-то беспомощно белых.

В том, что дядя Андрей звал бабушку «мамой», для меня было что-то сотрясающее. Какое-то сокращение расстояний, насильное искривление мироустройства.

Утром по приезду мои родители с тётей Ирой ушли на речку, а мы с бабушкой сидели на лавочке. Долго спавший дядя Андрей вышел с тем видом, какой бывает у недавно приехавшего на новом нравящемся месте. Не торопясь, он сошёл с крыльца, рассеянно-благожелательно оглядывая округу. На нём была рубаха – крупная синяя клетка по белому полю. И настолько добротная, что пуговицы по сравнению с толстой тканью казались скорлупчато тонкими и ненадёжными. Одна была треснута пополам. Дядя Андрей потянулся, и она с щелчком отлетела от рукава.

– Давай пришью, снимай рубаху, – сказала бабушка.

– А так нельзя пришить? – спросил я, чтоб хоть как-то проявить себя при дяде, которого и боялся, и старался, чтоб заметил.

– Да сниму-сниму… Мама, ты же не хочешь мне память зашить… – сказал дядя Андрей, растягивая «а» в слове «память» и чуть улыбаясь ранними морщинками у глаз,