42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

зуб, и мы едем в Москву, таскаемся по жаре в поликлинику, какую-то несуразно далёкую. У бормашины заедает педаль, и врачиха с досадой цокает языком. Меняет буры, и ставит особенно крупнозубый, от которого щекотно и тошнотворно сотрясает голову, и кажется, её выедают изнутри. Врачиха рассказывает другой врачихе, как лечила ребёнка, а тот перед приёмом так натрескался красной рыбы, что она «чуть не задохлась». И кладёт мышьяк, который мне представляется какой-то серой мышиной отравой. Через несколько дней его вынимать, а мне охота в сухую деревеньку, где якорьком оставлен наш задаток, который нас обязательно притянет обратно…

Едем вытаскивать мышьяк. Бабушка пытается меня развеселить нашим, звериным: мол, «мышь» и «як», а вместе «мышьяк». Вокруг духота, огромный город, где я впервые летом. Холодок метро и застоялый запах шпальной пропитки. И ветер от поезда, что унёсся в тоннель.

Но наконец зуб починен.

И вдруг бабушка внезапно изменяет своей любви к лесным речкам и хочет везти меня на море – в Литву в Палангу. Почему? Бабушка же не курортная, не морская. На Чёрном море была раз в жизни, в детстве, до революции. И как же сухая деревенька, от которой меня как тетивой оттягивает? Не иначе чтобы с большей силой вернуть на берег Угры…

Едем. В Вильнюсе надо пересесть в другой поезд, который нескоро. Бабушка остаётся на вокзале, а я иду исследовать город, искать его старинное ядро, которое, как мне кажется, хорошо чувствую. Всё жду, когда же начнутся узкие улочки в брусчатке и городьба домишек с островерхими черепичными крышами. Люблю местное, географическое, а может, и попросту по-чистоплюйски ищу что-то приглядное, сразу отличая ухоженное и породистое от грязного и расхристанного.

Так и брёл я от вокзала по Вильнюсу, и всё не начинался старинный город, а шло нечто разномастно-привокзальное, казавшееся неуютным и неприветливым. В конце концов вышел я к православной церкви, о которой не раз писал, – храму Александра Невского. Возле него сидел одноногий русский инвалид. Был он лысым, с беспомощной редкой прядью. Сидел, спиной отвалясь на кирпич ограды… – в одном пласту с проходящими подошвами. Выпростав ногу, с этой свойственной только инвалидам разлётной припластанностью к земле, когда вылет ноги и откинутость спины – почти гордую создают вольность. И одновременно напряжённость, будто за рычагами.

Кепка с мелочью. И газета – то ли под кепкой, то ли он сам на газете.

Мне всегда пронзали душу люди раненые, убогие, вызывающие сочувствие. Поражался, жалел до содрогания, стыдясь своего здравия и сытости. Однажды, уже в студенческую пору, зимним вечером приехал из лесу и шёл с рюкзаком от метро к остановке автобуса вдоль скверика. Вдруг дымным клочком вьюги метнулась, подкатилась маленькая старушка в пальтишке-крылышке. Ринулась исподнизу – с воплем: «Сынок, сломи мне палочку!» Я сначала и не понял, что ей нужно, а она потеряла палку и просила добыть ей новую. Была ли она полуслепая, не знаю… Помню только отчаянный её подлёт, несколько раз выкрикнутое: «Сынок, сломи мне палочку!», и мой собственный отклик помощи, такой же вьюжный, слёзный, порывистый. И ошеломление, сотрясение, открытие – как свято и счастливо помочь.

В порыве ветра, в холодном свете неона, в несущемся этом снегу ринулся я к серым и пружинно-твёрдым кустам скверика и выломал палочку. И побежал назад… к снежной старушке, которая всё продолжала метаться под стать позёмке… А она кинулась навстречу с криком настолько невыносимо-пронзительно, что сам я, потрясённый случившимся, обхватил, прижал куда-то под мышку её маленькое ледяное и мокрое лицо в платочке, губами ткнулся в платок с запахом снега.

Был я прокопчён костровым дымом, синим, едким, еловым, и в глазах стояла деревенька, через которую шёл из лесу от своего костра к морозному полустанку. И вот сломив эту палочку и вернув её вьюжной страннице, окреп я безмерно в своём переживании этих просторов и судеб, а старушка-знамение стала воплощением этих лесов и дорог, без которого мои брождения по лесам-деревням были бы лишь походно-туристическим бодрячеством.

Одноногий нищий у храма в Вильне был из этого же полка. Я дал ему монетку и говорил с ним, очень хорошо и точно ощущая силу происходящего… Что я в католическом городе искал средневековую экзотику, а нашёл своего, бедового, раненого… Родного.

До узких уличек я не дошёл, и мы отправились в Палангу с пересадкой в Клайпеде. В Клайпеде сели на автобус, и по пути я впервые в жизни увидел дорожную смерть. Стояла серенькая погода, и местность тоже была сельски скромная, а деревенька убогая, неряшливая. На узкой дороге косо стоящий «москвич-каблучок» и перед ним недвижно лежащая женщина в чём-то тоже сером и беспомощно грязном.

В Паланге мы сразу попали на берег. То, что увидели, было необыкновенно рельефным – и очень узкий пляж, ярко освещённый солнцем, и малюсенькие домики, а главное – необыкновенно высокая, задиристая и частая волна с барашками. И водяная пыль, дымкой несущаяся на сушу, и всё плотное, тесное, а волна и песок – необыкновенно густые по цвету.

Бабушка и здесь спрашивала, где «снять комнатку», но все домики оказались заняты, а снять поблизости не получалось. Мы постучались ещё в один домик на пляже, и вышел русский милиционер – рослый, белёсый, с простым и сильным лицом. В сером кителе спина его казалась особенно длинной. Он поговорил с нами, как с роднёй, и, морщась от раздражения, сказал, что ничего мы здесь не найдём. И уже негромко совсем добавил: «У них тут чуть не восстание было». Мол, уезжайте отсюда, ничего доброго не будет. Сухая горечь и досада была в его лице с морщинками. И впервые столкнулся я с интонацией: человек остаётся, где трудно, а других отправляет.

В тот же день поехали мы обратно, и была пересадка на небольшой станции. По обыкновению, оставив бабушку, бродил я по перрону, когда подошёл парнишка с волнистыми волосами и в чёрно-синей бархатной курточке. Сказал что-то по-литовски. Я ответил, что не понимаю. «Почему не понимаешь?» – спросил он требовательно. Я сказал, что не отсюда, не здешний. «Живи, где живёшь!» – отрезал паренёк. А потом долго рассказывал, как было «раньше» много масла, колбасы и, кажется, ещё лука и как ничего не стало, как начали приезжать русские. Выговорившись, он попрощался со мной за руку, мол, ладно, давай, и едва ли не извини. Бабушке я разговор передал, а она покачала головой и сказала, что его, видно, «взрослые накрутили».

Такие вот две встречи остались на память – с нищим русским и с литовцем в бархатной