42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

тягуче задымил с краёв. Потянулись молочные ленты, необыкновенно плотные, скульптурные, в цементную зелень. Медленно изогнувшись и сединой напоминая осенний туман, дым поднялся вверх и окутал еловые кроны, объёмно, просторно и отстранённо. Листва в костре потрескивала и съёживалась, а потом взялась из-под низу красными оконцами и вспыхнула. Дядя Андрей невозможно наморщился и сказал: «Так ведь всё сгорит».

Наутро собирались, толклись на лужайке у лавочки. Какое-то случилось прощальное скопление, где собрались хозяйка, хозяин, ребятишки. Обе бабушки, будто сблизившиеся временно и объединившиеся прощанием. Родители уже городские, собранные, нацеленные на город и дорожно пахнущие синтетическими сумками. И тут замаячил на деревенской улице Колюня. Он приблизился и уже должен был пройти мимо, как вдруг поравнявшись с нашей лужайкой, замер и повернул к нам. Ребятня прыснула – и от страха, и комичности одновременно. Колюня подошёл, остукивая перед собой палкой, бухнулся на лавочку и сидел как ни в чём не бывало, нервно ошаривая лавочку изнутри. Вдруг рука его замерла, сделала несколько прихватов и вернулась на свет с бабушкиной иголкой.

«Ну вот, мама, что я говорил!» – сказал дядя Андрей и обнял посветлевшую бабушку. Бабушка сказала, что воткнула «машинально». А тёща из Казани съязвила: «А ещё говорите, что несуеверная». Это было поддых – бабушка не любила суеверия.

Тёща докоряла бабушку постоянно, а бабушка в таком ключе не жила, отвечать не умела и другим не советовала, называя «вставанием на одну доску».

Однажды мы повздорили с Сенькой, и я пхнул его кулаком в пузо. Сенька показательно заорал, прибежала его бабушка и, широкая, встала меж нами, героически надвинувшись. Меня же возмутила показательность Сенькиного воя и бессовестное преувеличение силы моего тычка. Какова же была досада, когда я услышал, как о моём преступлении тёща уже рассказывает хозяйке на дворе. С капитальной расстановочкой и возмущением: «И он – с такой силой – у-да-рил его в жи-вот!» Получалось, я дохлый, и даже «всей моей силы» не хватило свалить Сеньку.

Наутро бабушка собрала вещи, и мы ушли в другую деревню верстах в восьми. Я вёл велосипед, навьюченный двумя узлами наперевес. А бабушка бодро и привычно шагала рядом со своим узлом на плече. На новом месте прожили недолго – близился сентябрь. По возвращении в Москву мы навсегда покинули Щипок и переехали, соединившись с родителями, на окраину города, в строящийся район, в новый девятиэтажный дом, где у нас с бабушкой была своя комната и где бабушка прожила до конца своих дней.

Задаток

Следующее лето было в нашей с бабушкой истории не менее нескладным, чем предыдущее и оставило наибольшее ощущение мытарств и нашего с бабушкой сбоя. Всё дальше и безвозвратней уходило всё детское, очарованно-цветное, дивящее – и сменялось подростковым, серо-стальным, как новый район, куда мы переехали и где главная улица была печатно выложена бетонными шестигранниками. Гранёно стеклилась новая высотная гостиница, серели новые многоэтажки, и сами события словно взрослели, обретая биографическую трезвинку.

Началось лето с разведочной поездки в Юхнов, городок с грозной военной историей, где мы провели несколько дней, показавшихся долгими и томительно трудными, и где бабушка не то пытала нас на возможность житья в городке, не то готовилась к новому походу по деревням. Уж не знаю, как списалась она с некоей Анастасией Ивановной Плехановой, жившей в одноэтажном домишке с сыном, взрослым уже парнем лет семнадцати. У него были боксёрские перчатки, и он учил меня биться, а в виде передышки показывал выкопанные в окрестностях военные предметы – пулемётные ленты и патроны.

Генерал Ефремов, бывший родом из Тарусы, попал здесь в окружение и, раненый, отказался от самолёта, который за ним отправлял Сталин. При прорыве из окружения, будучи тяжко ранен, он застрелился, чтоб не сдаться в плен.

В Юхнове мы будто ждали чего-то… Что вот-вот сойдутся молодые летние звёзды и под ними окончательно выстоится и вызреет неведомая деревенька на берегу Угры, где мы заживём с бабушкой по нашим старинным правилам, лесным, полевым, речным. А пока… тянулась проволочка, скрипучая, как раскладушка на терраске, где попавший мне в руки американский детектив я читал, убивая время и скрывая от бабушки то, что творится в холодной и плотской этой книжонке. И чувствуя, как она разобщает нас, и бабушка с этим мирится – с бессильной почти покорностью.

Ходили мы с бабушкой на картину про революционера Камо, обладавшего нечеловеческим мужеством. Когда в Берлине его арестовала полиция, он притворился сумасшедшим, не чувствующим боли, и на допросах с пытками сохранял полное хладнокровье: его выдали лишь расширяющиеся зрачки.

Тяжко и неловко было смотреть такое вместе, и я переживал за бабушку больше, чем за Камо, и думал, что она, зная точно, о чём картина, вряд ли бы меня повела.

Наконец мы отправились в поход на пухлом пазике с круглым, мурлыкающим звуком мотора. Тряско потянулись, поплыли среднерусские пейзажи, давая ощущение бескрайнести средней полосы России и одновременно какого-то единого её устройства. Всё те же неразрывные пары – город на речке – Таруса и Ока, Козельск и Жиздра… А вот теперь Юхнов и Угра в той же связке… И вроде бы расширяю границы, а потеря: уходит чувство обжитых мест, их единственности, по сравнению с которой всё последующее бледнее, необязательнее.

Выходим в посёлочке перед Угрой, которую я всё пытаюсь назвать Жиздрой. Вроде и солнышко. А магазинчик кажется убогим, пыльным по сравнению с оптинским. И грузовичок ГАЗ-51 потрёпанней. А тут ещё и мужичок на пассажирском месте с шиком выкидывает пустую бутылку от водки, и бабушка возмущается. «Ведь ещё поедут теперь!»

Идём через мост и, по нашему обычаю, останавливаемся и смотрим на воду. Шевелятся, змеятся на течении русалочьи болотно-зелёные волосы, в окнах меж ними стойким рядком подрагивают рыбки. Длинные, стройные, прекрасные, они лишь травят душу – слишком тяготит этот поиск ушедшего, нерешённость жилья и то, что с каждым днём, часом лето уходит, уходит, уходит.

Долго идём полевым просёлком, и вот сухая деревенька стоит на длинном взгорке по-над речкой. Бабушка стучится в избы и спрашивает: «У вас комнатка не сдаётся?» Спрашивает вынужденно одинаковым голосом, и мне жалко бабушку и больно оттого, что она будто извиняется… Подходим к избёнке, голубая терраска, краска пересохлая… Худенькая старушка открывает дверь. Она хорошо и умно говорит, добрая и чуть недоверчивая… Нам всё нравится, и уже обсудился какой-то «задаток», который бабушка оставляет, потому что это была разведка и нам надо в Москву за вещами.

Ещё у меня сильно болит