42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

В Скнятине особенно не хватало мне товарища, да и был я уже почти взрослый, тяжести, железяки какие-то поднимал, подтягивался на турнике, смотрел, как прирастают мышцы. Из лука стрелял и к стрелам научился делать наконечники, расплющивая напильник.

Увидев меня с голым торсом и гантелями, зашедшая к хозяйке Галя, ухмыльнувшись, сказала: «О! Пан спортсмен!» Что-то она заносила хозяйке перед отъездом и, выходя, продолжала громко заканчивать какую-то свою мысль: «Во-во-во… и ещё коростели эти, до того орут нудно!» – и отстраняюще проблеяла: «Не-е-е-е».

Однажды жарким днём я выстрелил из лука в зенит, и стрела упала во двор к Галиным родителям. С луком в руке я пошёл за стрелой. Галя, медленно покачиваясь, полулежала в подвесном кресле в пятнистом, под гепарда, купальнике. Увидев меня, она потянулась, загорелая, великолепно сложенная, и, продолжая покачиваться, сказала медленно:

– Ты думал, тут Царевна-лягушка? А если бы ты меня подстрелил? Нехорошо.

Я пробормотал что-то извинительное.

– Прощу, если… – Она снова потянулась и зевнула: – Если скажешь своему дяде, чтоб прислал за мной… Гонца…

Я жил настолько другим измерением, что напоминание о какой-то далёкой дядиной жизни прозвучало как предельно запрещённый приём, как нарушение договора между мною и этими низинными сосняками, сводящее на нет весь наш с бабушкой затвор…

Пошли ливни, и Галя уехала.

Деревня свеже оправлялась от дождя. Вышло солнышко, и парила дымками влага с травы. Лужи блестели коричнево и ново, и нежно желтела жижица на коровьих лепёхах. Натужно буксовала где-то на размытой дороге грузовая машина.

Накрашенная, в зелёном костюмчике Галя очень быстро шла через деревню с чемоданчиком, лавируя меж коровьих пирогов и так дробно частя ногами в резиновых сапогах, словно это были туфли на каблуках. Она опаздывала на поезд. Семенила между луж, поглядывая на часики и взволнованно-расстроенно качая головой. Наконец её догнала грузовая машина – очень разбитый и неимоверно грязный «газон» с изгвазданным навозом кузовом. На кабине вмятины, как на яйце в мешочек. Галя бросилась к машине, маша рукой, и с необыкновенной прытью и рьяностью вскарабкалась, вложилась в кабину – со своим чемоданом, ногами, голыми коленями, ремешками сумочки. И освобождённо, победно шарахнула мятой дверью.

Даль вздохнула с облегчением.

А я целыми днями бродил с биноклем по лугам, полным коростелей и погонышей. Мне страстно хотелось испытать себя ночёвкой в лесу. Уже и спальный мешок был, который мы с бабушкой купили в военторге, и двухместная палатка – мама принесла её с работы. Списанная, она имела великолепно выцветший верх, а на стенках темнела разводами.

Для ночёвки и повод был: захватить ранее утро на луговине и скрасть коростеля, изводившего меня с трёхлетнего возраста своей почти мистической невидимостью. Здесь же царение коростелей выходило за все рамки, и птицы эти не давали покоя ни днём, ни ночью.

Место для ночёвки я выбрал в молодом соснячке неподалёку от огромного луга, за которым маячил очередной разлив с нитью суши на горизонте. Бабушка отнеслась к моей затее и спокойно, и покорно, хотя что творилась у неё на душе, неведомо – думаю, и беспокоилась, и гордилась моей решимостью, и через меня тоже решала свои отношения с коростелями.

Ночёвка в лесу была для меня делом предельно важным. Как некоторые обязательно хотят загореть и до одури нажариться на пляже, так я хотел ночевать в лесу. Словно только доверив лесу свой сон и будто без руля оставшись, можно с ним по-настоящему сродниться. Потому и волнение было сильнейшим. И не оттого, что кто-то на меня «нападёт», а из-за этого планетарного препоручения.

И вот настал вечер, когда, обострённо чуткий и собранный, я взвалил рюкзак с палаткой, спальным мешком и лёгкой едой и попрощался с бабушкой, отправился в лес, до которого было не более чем полверсты. Пройдя ещё с версту до своего места, я поставил палатку, расстелил спальник, перекусил и, когда настал мною назначенный час отбоя, лёг и всем телом ощутил долгожданное прикосновение… Могучее прилегание матери-земли, бугристой и сыроватой сквозь спальник… И настолько незыблемо распростёртой, что тебя всё разворачивает на лопатках, размётывает твёрдо и плоско, и особенно пространственна закинутость головы, под которую суёшь сапоги, куртку, и всё низко.

А земля тянет, и я чувствую сквозь спальник полнейшее прилегание, ровный холод живой этой твердыни, а когда отчётливо проступил под лопаткой еловый сучочек, я понял, что совершенно не хочу спать.

А за тканью, дышащей холодком, живёт лес, налегает, испытывает шорохом, звуками, которые будто специально стягиваются к твоей палатке – то пробежала мышь, то ёж оглушительно зафыркал рядом с твоим ухом. Птичка вдруг неожиданно громко простонала совсем рядом, а потом стончик переместился в сторону, потом ещё в сторону, и ты ощущаешь сквозную эту силу звука – словно птичка сквозь тебя прошла, не заметив твоего колотящегося сердца. А совсем сверху вдруг небо вздохнёт, просвистит пером уточки, её таинственной бессонной позывкой.

Так и не мог заснуть, ворочался, прислушиваясь то к отдалённому крику коростеля, то к шороху лесной подстилки. И так в полудрёме, в борьбе с какими-то мучительными картинами, мощно нарастающими вокруг елового сучка под спиной, я дожил до рассвета. Песок недосыпа в глазах, бледная зелено-жёлтость палаточных скатов, напитавшихся рассвета и дававших большую яркость, чем само утро.

Ещё пытался заснуть, но уже завязались сонно-отстранённые крики чаек над далёкой водой, то пробно и жалобно редкие, то вдруг частые до истошности. И полные речного неуюта, открытой и широкой воды с утренним ветерком и стальной рябью. И какой-то требовательной силы, упрёка к тебе, мурашечно угретому, оплетённому дремотными виденьями.

Но вот-вот перевесит день, и кажется, проще встать, чем продолжать эту муку… И вдруг неожиданно рядом оглушительно затрещал коростель, а через некоторое время дальше и правее откликнулся ещё один, потом ещё один, и вскоре вся прибрежная луговина перекликалась скрипуче и сочно, словно кто-то огромной сечкой насекал её на необъятный салат.

Просыпаюсь окончательно, всем нутром ощущая то непостижимое, что являет собой переход от ночи ко дню, к медленному разгоранию и пробуждению.

Наматываю портянки, купленные с бабушкой, натягиваю яловые сапоги – бабушка не признаёт резины. Каждое движение ещё трудно, и на него будто решаешься. Но вот ступни досланы в сапоги окончательным движением, и уже чувствуешь в ногах летучую плотную силу, которая понесёт тебя по чавкающей луговине.

Солнце всё сильнее наливало рассветной рыжиной осоку, таволожник, тростник, и росистая округа принимала привычный облик. Я шёл с биноклем на крик коростеля. Чем ближе