42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Поймали мы только одну щуку, и мужики отдали её нам.

Разделывали мы её с бабушкой на берегу Юхоти. Вечерело, и день стоял погожий с любимой бабушкиной толчеёй мошки – когда стоит облачком и на просвет золотится. Сначала бабушка точила нож о брусок своим фехтующим движением – то одну сторону, то другую. Потом вместе чистили, и появлялось чищеное поле с серой рябью, как на ножке подосиновика. Разрезали на звенья, и когда косое солнце осветило срез, он неожиданно и дивно перелился розовым перламутром. Этим светом и нас с бабушкой озарило – поровну лёг этот свет, который мы с бабушкой пережили уже на равных. Как и сам бредень…

Ещё была деревня Дор, и мы с бабушкой шли по лесной дороге вслед за двумя пожилыми женщинами, приехавшими на катерке. Одна была очень рослая, в чёрной кофте и юбке, крупно облегающей стан. Привычно-дорожной походкой и одеянием она напоминала странницу или монашку, если бы не нарочито грубоватая повадка, низкий голос и манера быть в центре внимания. Она всех звала на «ты», запросто заговаривала с чужими, и что-то необыкновенно знакомое было в старинном и требовательном её командирстве.

Прощальный же катерок подошёл хорошо мне знакомым туманным утром. Стояла на берегу дачница из Москвы – с рюкзачком, полная, с короткой седоватой причёской и похожая лицом на ёжика. Поёживается в курточке, а командир-баба и тут взялась царить и громогласно цепляется: «Что мешок не снимашь? Не укра́дут поди…» А дачница с тихой улыбкой отвечала о рюкзачке за плечами: «Я греюсь». Подходит катерок, и мы наконец садимся и едем, но не в трюме, а на палубе, и на полдороги к Мышкину возле большой деревни перед нами оказывается «казаночка», полная народу. За румпелем парнишка, у которого заглох «ветерок», и он его судорожно дёргает, а мы приближаемся, надвигаемся, и я хорошо ощущаю неотвратимую силу этого надвижения… Вот уже в нескольких метрах побелевшее лицо паренька и его полные страха глаза – он уже не дёргает, а беспомощно стоит с заводилкой в руке, всей фигурой отшатнувшись от надвигающейся громады. И все, кто в лодке, три или четыре женщины – тоже замерли, отшатнулись, отклонились от нас, как от порыва ветра. В это время капитан уже включил реверс, и катер, задрожав, остановился в метре от лодки.

Наша командирша кричит: «А чё весла не брал, моторист? Тя заводилкой по …опе!» И все смеются.

Потом ждали парохода в Мышкине, шли в гору мимо каменного дома, и нёсся из репродуктора заливистый мужской голос: «Синий-синий иней…» И предельно загорелая девчонка в шапочке соломенно-белых волос и с треугольным личиком стояла, повиснув на деревянном косяке магазина, и смотрела на меня синими глазами.

Возвращались через Дубну – сели на электричку до Москвы. О Дубне бабушка говорила с подёргиванием, как про змей, мол, в Дубне что-то связанное с атомным делом. И ещё физики, какие-то будто приближённые к «сферам», особенные люди. Едва мы сели в просторный вагон электрички, напротив нас оказалась девушка – очень московская, тонко ухоженная, одетая так же тонко и по высшему роду неброско – в узкое дымчатое пальто. Лицо у неё было очень овальное и в веснушках, а глаза большие, выпуклые, тоже дымчатые и с игрой в зеленцу… А на коленях пачкой листов переснятая и, по-видимому, за границей изданная книга – на каждом листе разворот с тёмной тенью у корешка. Глаза опущены к рукописи, веки большие и тоже с веснушками…

Едва тронулись, прошла по вагону полупьяная тётка-побирушка, красная, лохматая и дерзко цеплючая. Она что-то спеть хотела и, начав припляс, зацепилась за боковину сиденья и грохнулась. Девушка уже не смотрела в рукопись. Большие её глаза ещё больше расширились, налились слезами, лицо мгновенно и трепетно покраснело сквозь веснушки, и, беспомощно оглядев соседей, она полезла в серую сумочку и протянула нищенке массивный медно-никелевый рубль.

Коростель

1

Бабушкина душа так сжилась с Волгой, что на следующий год бабушка разыскала ещё одну деревеньку выше Юхоти по течению.

Было это предпоследнее моё школьное лето и последнее в средней полосе России – следующее, заключительное и совершенно фантастическое, прошло в верховьях Енисея в десяти верстах от Монголии, где я работал в противочумной экспедиции и где сроднился с ружьём, конём и поразительной природой Сибири. Бабушке я оттуда писал, но писем не сохранилось.

Новая бабушкина деревня располагалась на правом берегу Волги меж Кимрами и Калязином. Ехали мы туда сложным поездом с Савёловского, кажется, вокзала. Поезд окольно пробирался к Ленинграду. Пассажиров было немного, вагоны простецкие с фасолевой обивкой, и дух стоял развозной. Перронов на большинстве станций не было – сходили на щебёнку.

Юхоть закончилась девушкой в электричке, а Скнятино с девушки началось, но только девушка, оказавшаяся с нами в соседнем плацкартном отсеке, рода была другого. Лицо сильное, резкое и низ лица как вперёд вынесен. Зовут Галей. Рыжим крашенные тяжёлые волосы – от густой чёлки уступом и вниз вдоль щёк. Рослая… Ярко-зелёная юбка и кителёк, сумочка через плечо, туфли на каблуках. Что-то от неё исходило, отчего я испытывал дичайшую и жгучую неловкость, особенно сильную в присутствии бабушки. Ехала она тоже в Скнятино.

И вот проводница неженским ухватистым движением подняла плиту, прикрывающую трап, и Галя сходит бочком и будто пританцовывает, оберегая каблуки. Рука, согнутая в локте, на ремешке сумочки.

В деревне Галя, как и в поезде, оказалась нашей соседкой. «Всё пыршится. Артисткой хочет стать», – негромко, как по секрету, говорила бабушке наша хозяйка – некрупная женщина с застывшим выражением сощуренности на лице и руками, которые, даже вися вдоль тела, будто хотели сойтись в круг. То, что Галя ещё и «пыршилась в сферы», бабушке было катастрофически чуждо и во сто крат неприемлемей серёжек из гранёного стекла. Это уже был не «вырви глаз», а что-то другое, связанное с животным стремлением к блеску и эффекту, с выпячиванием себя, стоящим на художественно оправданном желании сиять и быть на виду.

2

Волгу ниже по течению перегораживала Угличская гидроэлектростанция, и Скнятино стояло на полуострове, меж разлившимися устьями двух рек. Если выйти на низкий сырой берег разлива – то Волгу не видать, она отгорожена лесами на остатках суши. Кругом – плоскотина мысов и разливов. Сосняки, но тоже сыроватые и изобилующие чёрными гадюками. Места своеобразные… Простор… Поразительная низинность. И Волга, к которой раз дошёл по заболоченному лесу, – речная гладь за низким… даже не бережком – зелёным