42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Погоды бабушка ждала долго, что подтверждает один стыднейший случай. Ещё одна «стыдобушка».

Жрать давайте!

В ту пору я уже почитал себя несусветным лесовиком, настолько бывалым и матёрым, что нёс уже целое мировоззрение, которое ощущал единственно правильным и которое считал своим долгом навязывать встречным и поперечным. А так как именно бабушка наставила меня на полевой путь, то и любое его проявление я ставил себе в заслугу, расценивая как службу бабушкиному делу.

Родственников я умудрился охватить своими заботами, и они, охваченные, меня баловали. Отцов отчим дедушка Серёжа Ерошенко меня очень любил. С бабушкой Мари Макаровной (бабушкой-Манюшкой) они жили между Болшевом и Подлипками, в военном городке. Дед Серёжа работал на королёвском заводе, а я мечтал о металлической поняге, станковом рюкзаке, удобно лежащем на пояснице и правильно распределяющем груз. Каркас имеет полку, на которую опирается мешок. Такую конструкцию я пытался делать то из раскладушки, то из толстенной алюминиевой трубы, дуга которой торчала на полметра над головой…

Зашёл к нам дядя Андрей, а я немедленно вытащил к нему своё страхолюдство, рассчитывая на восхищение и одобрение и одновременно понимая, что нет ничего глупее, чем впереться к дяде с этим станчиной. Дядя Андрей очень снисходительно и сдержанно наблюдал за мной и улыбался – не то вынужденно, не то насмешливо.

Я знал, что каркасы варятся из титана в «атмосфере аргона», и попросил дедушку Серёжу, чтобы он на военно-космическом своём заводе такую атмосферу нагнал и сварил станок. Он сказал, что сделает, но только не из титана, а из алюминия, потому что титан – дело слишком военное и секретное. «Давай чертёж». Я дал, и он всё сварил, но, что самое великолепное, вывозить изделие за заводские ворота пришлось в мусорной машине.

Жена дяди Андрея – тётя Ира – в свой черёд привезла с Донбасса и подарила мне шахтёрский аккумуляторный фонарь. Такие фонари очень ценились спелеологическим людом, с которым мы смежничали по походным делам и от которых я нахватался словечек вроде «штрек» и «шкуродёр».

И вот с этим фонарём поехал я с товарищами в сентябре 1973 года в карстовые пещеры на берегу Москвы-реки. К пещере этой идти от станции Санаторной, а это один перегон до Тучкова – нашего, игнатьевского.

Пришли к пещере в сумерках, развели костёр, а потом долго лежали рядком в спальниках на высоком берегу по-над речкой… Тихо было. На той стороне, откуда мы пришли по подвесному мостику, горели огоньки, при виде которых во мне горчайше всколыхнулись строки из дедушкиного стихотворения про белое платье на том берегу, про «шатучий мост и женщину в платке». К ним добавилось ещё что-то уже мною напутанное и напридуманное, связанное с бабушкой, нашими игнатьевскими мостиками и купаниями, до которых отсюда было вёрст пять… То есть почти так же, как и до хутора, где ещё шли съёмки фильма и где до сих пор находилась моя бабушка. Поэтому, отлазив пещеру, я предложил своему товарищу туда и сходить. Не то с годами картина осеребрилась, то ли и вправду легчайший снежок упал к утру на притихшую округу, но так и остался в памяти облетелый лес с голым седым полом, тёмные ветви и общее, задумчивое и аскетически-строгое состояние природы.

Думал ли я о том, что ушло в осень моё последнее с бабушкой лето? Навряд ли…

Зато метил именно к месту съёмок, понимая их важность, даже исключительность и желая щегольнуть перед товарищем своей к ним причастностью. Направление и местность я чувствовал прекрасно, и мы довольно быстро выбрели на хутор. Среди леса на опушке стоял макет бабушкиного дома, вокруг которого стянулся, навис целый свод людей, проводов, ослепительных фонарей, туманно дымящий графитом. Зрелище абсолютно странное и фантастическое по несметной концентрации сил, притяжению к сияющему эпицентру действия, отчего казалось: ещё минута – и даже ёлки с соснами магнитно склонятся к заповедной этой избёнке с бабушкиным прошлым.

Среди плотнейшего этого пространства бегал дядя Андрей, крича резким голосом, растягивая слова и ругаясь. При всей своей будто тёртости одет я был в брезентовый защитного цвета костюмчик с клёпками, а на поясе висел в чехольчике туристический топорик с резиновой ручкой. Так ходят только начинающие, и всё это выглядело довольно позорно и совершенно не матёро, с точки зрения меня, даже год спустя, но в тот момент казалось прекрасным. С этим чувством и вломился я в светящийся круг.

Дядя, словно подстраивая окуляр, с недоумением и удивлением взглянул на меня и протянул руку. И про бабушку сказал, что она в Техникуме.

Мы пошли в Техникум, где через Москву-реку был натянут тросовый мостик вместо нашего с бабушкой, деревянного.

Бабушка жила в общежитии техникума вместе с семьёй дяди Андрея, его женой и тёщей. Все были на месте – угретые и по-домашнему расслабленные. А я чувствовал, что образ лесовика, провонявшего костром и проползшего сквозь «шкуродёр» полушкинской пещеры, прошёлся по дяде и его свите слишком вскользячку. А главное, настолько верил в свою роль первопроходца, изыскателя и помеси Арсеньева с Федосеевым, что, едва войдя в дом и поздоровавшись, уселся за стол и, обратясь к бабушке, бодро воскликнул:

– Жрать давайте!

Стыд и глупость картины в таких случаях я чувствовал сразу, но уже ничего не смог поделать. До сих пор вижу ошарашенные лица Ларисы Павловны и Анны Семёновны. Тарелку с пряным каким-то супом. И бабушкины глаза…

«Зеркало»

«Зеркало» я посмотрел впервые сразу по выходу картины, когда бабушка ещё была жива. Запомнил кусками, скорее, общим впечатлением чего-то пронзительного, странного и требующего привычки. Сильнее всего пробрал порыв ветра с потусторонней замедленностью мнущихся кустов. И как заклинание был его повтор, попытка растопить душу, довести до молитвенной почти плавкости. Поразило и начало, когда мальчишку лечат от заиканья. Как песня в «Калине красной», где документальность глядится вершиной, перевешивая все потуги художества.

Второй просмотр случился после бабушкиного ухода. Я уже повзрослел и хватил Сибири, куда-то уже повмерзав и попилив зубной мост напильником. Едва я увидел бабушку в моей куртке… – с тревожным лицом она шла по полю с двумя ребятишками… – как меня поймал такой рёв, что я еле дожил до «занавеса».

Бабушкин сын

Я точно знаю, на свете два великих режиссёра – Василий Макарович Шукшин и бабушкин сын. Картины последнего нередко подкупали и зрителя, который мне глубоко чужд, но обсуждать здесь причины не буду. Дядю Андрея я боготворю и