42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

день почему-то как сквозь тёмно-синее стеколко. Будто комнатёнка совсем тёмная и синими шторами завешена. А мы смотрим статую крылатого льва, которую дали дяде Андрею в Венеции за «Иваново детство».

Мы в притемнённой комнатёнке, и кто-то невидимый нам показывает этого льва. Это и есть дядя Андрей, но он существует лишь в виде рук, открывающих футляр, стоящий на полке. Лев в сумерках тускло-золотистый и в мелкой рисочке. Он тяжеленный и с крыльями. Несмотря на сумрак, ярко видятся эти острые крылья, их стремительный излом, срыв назад, как у оперённого ветром лоскута пламени. Нутро футляра из синего тоже бархата, и оно очень подробно и фигурно выполнено с бархатными же прорезями под крылья, ножнами под эти тяжёлые, острые, горящие золотом крылья. Которыми страшно порезать синий подклад…

Про этого льва и про «Иваново детство» бабушка повторяла с неподкупной какой-то преданностью. Так же, как после «Андрея Рублёва» повторяла «Коля Бурляев», как будто он родственник.

У дяди Андрея появилась квартира напротив Курского вокзала. Бабушка ходила туда к Сеньке и меня таскала – ей либо ключ давали, либо клали под коврик. А с Сенькой, бывало, и оставалась, когда родители уезжали на съёмки.

В квартире пахло кофием и ещё чем-то остро-прихотливым. Печатная машинка была, небольшая, плоская, тяжёлая, с синеватым отливом. Я печатал на ней. Восхищал веерный набор лапок и то, как послушно лапка поднимается и что у каждой – свой угол изгиба. Казалось, такая сложность и красота заслуживают большего, чем серый рядок букв.

Попадали мы туда двумя путями. Один – через Садовую, а другой самый заповедный – через Покровский бульвар, на который добирались на трамвае. К Садовой выходили по улице Обуха. Там был музей восточных искусств с костяными изделиями, вроде резного шара, в котором внутри корабль, тоже мельчайше резной.

Долго считал, что этот музей – одновременно и институт восточных языков, где пытался учиться дядька до того, как пошёл на режиссёра.

Однажды мы пришли на Курский, и никого не было дома. Вдруг раздался звонок в дверь. Бабушка открыла: там стоял худощавый человек с открытым лбом. Он спросил, дома ли Андрей, и, узнав, что нет, – ушёл. Бабушка сказала, что это, наверное, Солоницын. Сказала негромко, словно разгадывая тайну и боясь спугнуть. Это и был Солоницын.

Имя Андрея Рублёва я тоже услышал от бабушки и тоже в её манере: просто называть город, реку или имя, не объясняя. Я воспринял Рублёва в цепной связи с дядей – дядя Андрей, князь Андрей, Андрей Рублёв. Бабушка пересказывала два наиболее поразивших её места: как Рублёв не смог писать Страшный суд и шарахнул глиной в чистую стену. И показывала – размашисто и медленно. Скорее всего, шарахнул он не глину, а чёрную краску, да и вряд ли в старину художник-монах допустил бы такое шараханье, но бабушку это не волновало.

Второе бабушкино любимое место – как Дурочка в осквернённом татарами храме заплетает косу убитой девушке. Про колокол молчала, видимо, тоже не понимала, как так можно такое придумать…

«Ты – колокола лить, я – иконы писать…» И пусть вершины кино лишь едва касаются стоп литературы – знаю, Фёдору Михалычу тепло от этих слов…

Уже подросшим ездил на праздник в Юрьевец. Во Владимире вышли из автобуса, и Терехова показывала собор и место на угоре, где колокол отливали. Потом мы все куда-то пошли, а Терехова сказала: «Голова так болит», – и бросилась обратно, на место, где отливали колокол. Я вернулся за ней на высокий тот яр: она стояла, трепеща волосами на ветру – великолепная и опасная…

И ещё было ощущение, что колокол и по сей день под нашими ногами – навсегда зарыт. Я был уверен, что лили его взаправду, и лишь недавно узнал, что из цемента.

Дядя приходит к нам

Не сказать, что дядя редко приходил к бабушке. Приходил. Как-то мы слушали пластинку «Бременские музыканты», а он пришёл и с нами сидел, и странно было, как он после «Рублёва» такое слушает и не фыркает.

Он не фыркал, а потом взялся очень смешно рассказывать, как собирался на работу, а Сенька спрашивал, куда он, и ходил по комнате. И показывал, как ходит Сенька – длинно и размашисто, при растяжке ног проседая, как на шпагате: «Папа! Папа!» Чувствовалось, что ему нравится, что его зовут «папа», и он опробовал, обкатывал это слово. «Папа, не уходи!» – «Надо идти. На работу, денюжки зарабатывать…» Дядя Андрей весь сиял…

Про Цветаеву заговорили, и дядя со своей растяжечкой протянул, улыбаясь рисочками у глаз: «Претенциозная была дамочка…» Потом о Маяковском жёстко. За наступание на горло песне и союз с властью… Ну да, мол, конечно, казнил себя за это… Но после…

Обаяние у бабушкиного сына было нечеловеческое. Облик неповторимый. Резок был и мягок одновременно. Крайне графичен на портретах, а в жизни поражая подвижностью черт. Улыбался глазами, собирая и распуская морщинки. Глаза – серые в зелень и необыкновенно живые, искристые, и вокруг них своё трепетное поле. На бабушку не похож. Очень широкие выдающиеся скулы, переходящие в торчащие углы челюстей. Кожа какая-то будто тонкая – такая должна плохо жизнь держать. Волосы объёмно-плотные и как матовые, крылом лежащие. Весь быстрый, но при всей быстроте движений необыкновенно и даже вызывающе спокойный – словно двойной: рядом с живой, трепетной жилой – ещё одна протяжка, почти надменная. Обожал сидеть ногу на колене и всегда одевался с щегольством, никак не вяжущимся с духовной высотой его картин.

Разные люди, разная притягательность. Есть поразительно обаятельные, совершенно ничего не создавшие и просто проживающие свою жизнь по высшему разряду. Бывают большие созидатели и художники, на вид совершенно заурядные и внешней статью не дотягивающие до своих детищ. А дядя Андрей сам был как произведение, и заслуга его пред культурой шла как добавка. Это было и поразительно, и опасно: с детства казалось, что по-другому и быть не до́лжно. И что остальные – сплошная недотяжка. Из художников такой сборной силой владел лишь Шукшин.

Дядя Андрей говорил странным, резким тембром, и мне страшно нравился этот голос. Несколько манерно и с прохладцей растягивал гласные, на букве «л» оттягивая угол рта и им хлопая. «Очень сло-о-ожно…» «Суо-о-о-жно». С небольшим подвывом, изгибом на «о» – после хлопка углом рта. И сам в себе поддразнивал эту неисправность: «Лебедь уплыл в полумглу».

Рассказывал кому-то о задумке «Ностальгии», несколько раз повторяя: «И вот этот конфли-и-икт!» Тоже с подвывом, снизу вверх. Я спросил маму, всегда ли