42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

* * *

Лето после девятого класса я провёл в Туве, в противочумной экспедиции. Так закончилось наше деревенское векование с бабушкой. Это сейчас сжимается сердце от слова «закончилось», а тогда лишь брезжили сибирские дороги, и была лишь помехой бабушка со страхами, что меня «испортят» и приучат к «вину».

Рассказывали, что она действительно звонила начальнице и беспокоилась, не «испортят ли» меня. Но не испортила меня ни дорога на поезде в Абакан, ни переезд через Саяны по Усинскому тракту, не говоря уже о полёте в Мугур-Аксы и всём остальном фантастическом лете, закончившемся выездом через Монголию на машине, поскольку перевал через Цаган-Шибэту был закрыт облачностью и Ан-2 не пускали.

Не испортили меня и вершины, как по линейке посеребрённые инеем и присыпанные сухим сибирским снежком. Не испортили настолько, что от одного вида остроконечных саянских ёлок и пихт у меня сбилось дыхание, и этого хватило, чтоб навсегда к ним вернуться.

Третье зеркало

По возвращении из Тувы я вовсю жил жизнью десятиклассника, возвращаясь из школы, от друзей, из лесу, куда ездил на каждые выходные, в нашу с бабушкой комнату.

Одно воспоминание об этом родстве и соседстве доводит сердце до замирания, и меня интересует лишь одно: чего было больше – бабушкиных огорчений моим невниманием и грубостью или тёплых минут нашей близости.

Скорее, всё-таки огорчений. Бесконечные пикировки и пререкания, касавшиеся каких-нибудь словечек и слов, моего поведения, уважения к ней и её обычаям и, конечно, всего того, что касалось ощущения бабушкой современного мира, меня в его лице и всего, что я приносил домой из школы, компании, с улицы.

Так и стоят в ушах бесконечные «не груби», «не осли» и «не переговаривай». Переговаривать – означало править бабушку или поддразнивать. Какое-нибудь слово могло быть серьёзнейшим поводом для разлада – именно оттого, что бабушка очень хорошо чувствовала время и состояние поколений. Особенно её огорчало, что люди с отбитыми корнями и без чувства истории часто стыдятся простых слов, на которых росли деды и бабушки. Слова эти, по их представлениям, будто бы свидетельствуют о некоей «некультурности», и эта падкость на лжекрасивое, лжекультурное, вырви-глазное для бабушки была источником извечного раздражения, особенно когда я, набравшись расхожего духа, лил воду на подобную мельницу.

Война шла вокруг какого-нибудь нелепого слова, и чем сильнее была его нелепость, тем больше страсти вкладывал в свою линию каждый. В те годы в обиход входило стыдливое словцо «туалет», настойчиво теснившее привычную «уборную». Как ни пыталась бабушка объяснить, что «туалет» – это столик, за которым женщина приводит себя в порядок, я нет-нет да и сбивался на нововведение, а то и «переговаривал», то есть поддразнивал бабушку за её «уборную». Или «ослил» – пытался вышучивать «уборную», а заодно и бабушку с её пристрастиями и непривычкой к разжёвке.

У бабушки начиналось «сердцебиение». Она просила «перкратить», а я поправлял: «Не перкрати, а прекрати!», а бабушка ещё сильнее молила «перкратить» и объясняла, что от каждого моего слова сердцебиение сильней и сильней.

Зависимость от моих слов её здоровья казалась капризом, спекуляцией, чем-то даже и возмутительным: ведь раз так, то я какой-то губитель, а я-то хороший! Изнемогая, бабушка так и говорила: «Зачем ты меня губишь?»

Иногда от безвыходности она могла списать вину на кого-то из моих обобщённых старших товарищей: «С этими великовозра́стными балбесами ты совсем охолпел». Слова «великовозрастные», «охолпел» казались мне раздражающе вывернутыми, и я только пуще «ослил».

У меня был одноклассник Пястолов. Я закривлялся, а бабушка пригвоздила, опознала: «Ну, всё – это Пястов!» В тоне её я услышал гордость за то, с какой точностью она определяет любой объект моего обезьянничания. Досадно было страшно, потому что, во-первых, мальчишку звали не Пястов, а Пястолов, а во-вторых, Пястолов был абсолютно образцовым отличником, тихо-спокойным и ещё и освобождённым по здоровью от физкультуры. Он не кривлялся вообще.

Случалось, бабушка и гордилась мной: была в школе олимпиада по биологии с вопросами по птицам. Я победил на классной, школьной, районной олимпиадах, а на городской взял хорошо баллов – почти победил. В одной из школ набирали биологический класс. Мне предложили пройти собеседование. Я прошёл и был принят.

Но вообще школьная жизнь меня не особо занимала, и главным оставались лесные компании, сапоги-телогрейки, ночёвки у костра с винишком, которого панически боялась бабушка. И гитара была, на которой я вовсю долбил аккордами, а бабушка раздражалась и требовала, чтобы сыграл мелодию. Плохо, обидно и бессильно было бабушке – налаживала в лес, а тот вылез не дружбой со зверюшками, а кострами да компаниями.

Была горчайшая история.

После того как я «сломил палочку» вьюжной старушке, я, приехав домой, ни слова не сказал о случившемся бабушке. Боялся растрогать… Да и слишком своим считал и это воодушевление, и гордость за способность к состраданию и своё сладостное ошеломление…

Ввалившись и скинув рюкзак и воняющую костром одежду, я замер у зеркала, изучая свою физиономию – меня интересовало, насколько она обветрена и достаточно ли хорошо заметна эффектная царапина от сухой еловой ветки, через которую я продирался за хворостом для костра. Подошла бабушка, остановилась рядом со мной, так, что я и её увидел в зеркале. Она была ниже меня, и лицо её казалось белым по сравнению с моим, нажаренным ветром. В перевёрнутом слева направо бабушкином изображении обнаружилась непривычная асимметрия: правый глаз чуть ниже и угол рта слегка будто обвис. Я искренне и научно удивился наблюдению и воскликнул: «Бабушка, какая ты кривая!» А бабушка дрогнула лицом и сказала негромко: «Да. Кривая и старая». Заплакала и ушла в свою комнату.

Бабушка на собрании

Бабушкина забота сопровождала меня все старшие классы. Я плохо учился по математике. На уроке меня подняла учительница, маленькая, чёрненькая, в очочках, с беличьим личиком. Спросила что-то, но я опять прослушал и не знал. Она выговорила: «Опять ты работать не хочешь. Отвлекаешься. А потом бабушка будет приходить, четвёрку вымаливать». Вымаливать… Стыдно было перед одноклассниками и обидно за бабушку – мне в голову не приходило, что она за меня просила. Да и слово «вымаливать» никак не вязалось с бабушкой, и от этого передёргивания ещё обидней было.

Ходила бабушка и на собрания. Одноклассник рассказывал со слов родителей: после собрания все делились достижениями своих детей. У кого-то горные лыжи, музыка у кого-то. Бабушка сказала: «А мой Мишка всё в лес норовит. Мешок на себя навьючит, и только его и видели!»