42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

– Что? Говорите! Не молчите!

Митя сказал:

– Мамы не стало.

У Мишки обед есть?

Дедушка Серёжа заболел. Я поехал в Подлипки в больницу, и он сразу зарасспрашивал про Енисей, сунул ручку с бумагой, велел рисовать карту Енисея, избушек, речек и чуть ли не каждого капкана и кулёмки. «На ручку, вот! Вот! Рисуй! Где вот ты живёшь? Где, что?» – почти выкрикивал он. Я водил ручкой, а он, прилипнув к листку, следил: «Во-о-о… Вот так, во, во! Вот так, во, во!» С искренним и спасительным для себя интересом, будто названия ручьёв и порогов вдыхали в него жизнь.

«Рисуй! Рисуй!» – требовал с дрожью…

«Рисуй!» Не помогли рисунки. Ушёл и дедушка Серёжа…

Но какую силу вкладывали в батюшку Енисея люди, ни разу его не видевшие! Поверившие в него безоглядно через полстраны просто за то, что он Енисей, и посылающие своих сыновей, внуков, кого угодно – напитать от него силы и веры.

А он и принимал, как родных…

И всё-таки рано или поздно придётся подойти к той минуте, когда на Енисейном яру в струнку вытянулись и без того прямые листвяги и содрогнулся наждачной рябью двадцативёрстный плёс, ещё недавно так серебряно сливающийся с небом на горизонте.

Случилось это 5 октября 1979 года. В течение нескольких лет она перенесла два удара, а потом обнаружился рак лёгких, «Север» с «Прибоем» знали дело туго.

Я приехал с Енисея из экспедиции, по обыкновению отхватив не то полсентября, не то больше и прикрыв пропуск неразборчиво написанной справкой от бахтинского фельдшера о какой-то дежурной хвори. Бабушка уже лежала. Мама колола уколы, и мы жили волнами: когда действие обезболивающего кончалось и боль становилась невыносимой, бабушка просила укол. Был уговор, что, когда понадобимся, она будет стучать: кружкой ли по табуретке, ложкой ли по чашке. Набат этот раздавался всё чаще, бабушка, как мне казалось, начинала капризничать, грохотать даже почти «назло», «понимая», что мы слышим, но пользуясь договором чересчур настойчиво. Ко мне пришёл друг по Туве, Паша, и при нём на её стук я прокричал грубость, а когда вошёл к ней, она сказала: «Ну, зачем же ты так? Ведь потом жалеть будешь, плакать…»

И снова уколы, и через каждые пятнадцать минут: «У Мишки обед есть?»

Дядя Андрей приходил. Встреча в коридоре: отец с судном, тот с розой.

Я лежал на своей кровати, и бабушка вдруг неожиданно тихо и трезво сказала: «Умирает бабка». Меня кинуло к её кровати. Кротко, испуганно и тихо ткнулся губами в висок, в щёку любимой бабушки. И ничего не мог сказать, убитый ещё и контрастом меж горем и своим бессилием… Не зная, что прокричать, как перевернуть мир, чтоб спасти бабушку, остановить это безумие…

Сколько она мне потом снилась! Сколько раз, обливаясь слезами, таскал её на руках, выносил из каких-то больниц, из избушек в тайге, утешал, гладил… Сколько раз просыпался, объятый горем, и рычал, среди ночи, закусив губу, обезоруженный, залитый сном-горем, в котором, как заведено по сонным законам, всё сильней и подлинней, чем в воспоминаниях и в жизни.

Настал день, когда всё кончилось: мама с потемневшим взором вышла от бабушки. Мы с отцом вошли в комнату. Бабушка недвижно лежала на кровати. С угла рта стекала багрово-тёмная струйка.

Приехал дядя Андрей, и мы сидели на кухне с ним и с матерью, мама плакала, а он говорил:

– Это себя жалко…

Мол, она там. А то, что лежит на кровати, – это не она.

Были похороны на ближайшем, Востряковском, кладбище. Пришли люди, давнишние и как из небытия выуженные, собранные горем. Чёрный газ косынок… Скорбная темень в глазах… Женщины с их не понятным для меня переходом в подробности: шёпот… чётное-нечётное число цветов в букете… как подоткнуть ткань… И страшность этого прижима к земному, словно вечность ввалилась, и никто не знает, как с ней быть, и спасается подручным. Мамино лицо с похудевшим ртом и с подбородком, замершим на переходе к абрикосовой ямке.

И вот кладбище. Шли сначала по центральной аллее, справа от которой высились надгробья со звёздами Давида, огромные и казавшиеся мне кощунственно богатыми по сравнению… Да не знаю, с чем по сравнению… С бабушкиной долей, наверное… С русской участью… И надо пройти дальше, а потом ещё два раза свернуть в тесноту могил под деревцами. Стояли там, и я ничего не помню, кроме чувства беды и какого-то всем необходимого спасительного завершения, упрятывания горя с глаз долой. Под землю.

Вдруг выяснилось, что у ворот кладбища стоит Терехова, и мне велят её встретить и привести. Я воодушевился хоть какой-то своей полезностью, пошёл к воротам, за которыми горе обманчиво ослабло – на ветерке, в шуме машин. Встретил её, стремительно напряжённую, летящую, с цветами, огромно-тёмными розами… И уже как здешний, знающий, повёл её по кладбищу, но, пройдя нужное расстояние, понял, что путь к бабушкиной могиле намного сложней, чем я думал, и я его не помню.

Сколько мы носились по кладбищу… Сколько я, холодея от стыда, нарастающей паники, рыскал по дорожкам – совсем как тот пятилетний, потерявший бабушку на Ленинском скверике. Только на мне взрослые ботинки, и в метре несётся Терехова в чём-то крылатом… Сколько вырыскивал нужный поворот, бормотал, что «вроде здесь»… Пока наконец сама не выплыла на нас бабушкина могила.

Гораздо ближе к воротам…

Точная рифма

Из бабушкиных близких ещё дед оставался. Жил он в Доме ветеранов кино в Матвеевском. Его жене так проще было – ни готовить, ни стирать. Жили, как в гостинице, – коридор, ковёр, двери с номерами. Комнатёнки две тесные. И как на юру: постоянно кто-то приходит. То просто помучить, то с камерой. Дед с молящим видом смотрит на жену, делает заячьи глаза и говорит беспомощно: «Та-аня».

В один из моих приездов в Москву он попросил… честнее, уважил мамину просьбу: чтоб я показал стихи. С ней и поехали. Отдал листы со стихами, штук десять. Сижу ни жив ни мёртв. Дед оторвал глаза от листа со стихотворением и несколько недоумённо и недоверчиво взглянул на меня: «В меня Митрофанушка».

Стихи были плохие, с песенным качеством слова.

Например, про снегоход. Оно так и называлось «Баллада о системе электрооборудования снегохода „Буран“». Посвящалась, конечно же, Высоцкому.

Каждый день поутру

Поворотом ключей

Мы пускаем искру

На контакты