42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Берега далеки,

Я имею в виду —

До изгиба реки

Час полёта по льду…

И куда я лечу,

Никому не известно.

Разве мне по плечу

Эта снежная бездна!

Была том строчка:

Километры летят: знай наматывай! Вот

Тени леса ложатся на матовый лёд…

После неё я подводил к теме подзарядки:

А если сдох аккумулятор —

Дать мерзавцу подзарядки,

Капнуть в банки дистилляту…

Это всё вещей в порядке.

Тут дед не выдержал. Я встрепенулся:

– Что, нельзя так?

– Ну да, диковато звучит.

Дальше шло:

Я кладу на дорожный пергамент

Кистью фары спасительный грунт,

И звенит в унисон с берегами

Эта песня цилиндров и струн…

– Рифма должна быть точной! – припечатал дедушка. Я даже не спросил, почему. Просто навсегда запомнил.

Вывод звучал так:

А когда в проводах неполадки,

Мало мыслей и много идей —

Торможу и прошу подзарядки

От таланта великих людей.

Татьяна Алексеевна, надо сказать, к моим первым стихам отнеслась благосклонно. «Как хорошо снежинки оживают!» – одобрила она строфу из истории про жаркую дорожную погоню:

Пара глаз металась вдоль кювета,

Задний мост куда-то волокло,

И снежинки, пьяные от света,

Насмерть разбивались о стекло.

Про показ деду моих стихов одна мастито-поэтическая дама сказала с царственной уверенностью: «Он, конечно, был недоволен. Он хочет один быть». Я почему-то усомнился.

Спустя год я снова принёс стихи. Наверное, и позже приносил, а потом дед подарил мне свою книгу «Стихи разных лет» 1983 года – со странной картинкой на обложке: в березняке стоял в белой рубахе слегка похожий на деда человек и глядел куда-то влево. Татьяна Алексеевна: «Сумасшедший поджёг дом и смотрит на него из лесочка». «Дорогому Мише, подающему большие надежды – в стихах», – подписал дед книгу. Именно так, с тире. Книгу я утопил в Косом пороге.

Поздние походы к деду я запомнил ещё и как нечто мучительное, потому что он по большей части молчал. И я тоже помалкивал, пыхтя, и только благодаря светской повадке Татьяны Алексевны кое-как выкарабкивался, выплывал из этого молчания, неумения быть интересным и связанного с этим оцепенения. Вымучивал вопросы и, конечно же, о литературе. В те годы вылез Бродский, и многие читали и восхищались. «Дедушка, а тебе нравится Бродский?» – «Нет». – «Почему?» – «Он холодный», – отвечает дедушка, как о чём-то давно пройденном и забытом. Татьяна Алексеевна вторит более развёрнутым: «Ну да, нам не нравится, холодный», и что «Арсюша» давным-давно сказал, что всё это бездушное, вторичное, хоть и техничное. И снова пауза. Я кряхчу: «А кто тебе нравится?» – «Пушкин нравится». – «А Заболоцкий нравится?» – «Нравится», – отвечает дед, и я надеюсь, что он объяснит, почему, а он не объясняет, и спрашивать неохота. Сидит почти неподвижно, самопогружённо и предельно устало.

Однажды Татьяна Алексеевна попросила рассказать, как он «ходил к Сологубу».

– Арсюша, расскажи.

– Ну вот я пришёл… – Видно, что он не очень хочет вспоминать.

– Арсюша, ну как ты пришёл?

Дед тихонько покачивается.

– Да, пришёл… Я тогда только приехал…

– Какой это год был?

– Кажется, такой-то…

– Ну что? И пришёл…

– Ну пришёл, а он…

И тут у деда из глаз потекли слёзы…

– Ну вот, Арсюша, ты расстроился… Ну что ты, ну успокойся… Я же хотела, чтоб ты Мише рассказал…

Запомнил я эту историю так: что до Революции дед приехал в Москву искать литературного счастья и чуть не с вокзала завалился к Сологубу. Даже не озадачился посчитать, сколько было деду лет. На самом деле всё происходило в 1926 году, и не в Москве, а в Ленинграде.

В слезах деда было что-то душераздирающее и одновременно понятное. Сколько я ни ломал голову, не мог придумать никакого объяснения, кроме самого простого: его разбередило само прикосновение к тому времени, к тем именам, к себе молодому, полному сил и надежд.

В сологубовский раз я был у деда один. Чаще же мы приезжали с мамой, и он вёл нас обедать. Обязательно с каким-нибудь хорошим человеком, например с Георгием Иванычем Куницыным.

Необыкновенно интересно с ним было, умным, сильным, простым. Когда-то он руководил культурой, но дед представил его как председателя комиссии по летающим тарелкам. Я спросил, видел ли он тарелку, он ответил, что нет. А я обрадовался – уж больно не хотелось никакого дополнительного разума во Вселенной, кроме нашего, земного. Григорий Иваныч был сибиряком, и меня необыкновенно тронуло, что он, рассказывая про лошадь из его морозного верхнеленского детства, назвал её заиндевелые ноздри «норками». Алмазным куржаком на фоне средней полосы сверкнуло словечко.

Однажды пришли мы с мамой к деду и в самом начале 87-го года. Он сидел-сидел, смотрел в точку, покачиваясь, а потом сказал:

– У меня умер сын.

А Татьяна Алексеевна меня привечала. Привечала… Я уже и стихи начал писать «с точными рифмами», и она их читала и своими отзывами заменяла дедовские, хвалила за сонеты («Миша освоил сложные формы!»). А я и рад-радёшенек, тянулся к ней, хотел этих обсуждений, звонил, советовался… И вдруг почувствовал, как незаметно, шажочек за шажочком предаю бабушку. Словно ехал в бабушкиной лодке, а потом пересел в дедову. Вроде по праву перелез. А тут туманчик – и деду-то не до лодки, и глядь – он на бережку с костылями, а я-то с дедовой женой в лодке…

Дед пережил своего сына на три года. Перед смертью лежал в правительственной больнице в Кунцеве – Сергей Михалков устроил. Туда по очереди ходили сидеть мама, ещё несколько человек, но я запомнил молодую женщину, очень немногословную, заботливую и всё спасительно знающую – из тех, что вызывают в таких случаях острейшее чувство собственной никчёмности. («Миша, смотри. Вот здесь у него вода, здесь платок».) По прошествии лет мама так и не смогла вспомнить, кто это был, и сказала, что я, по обыкновению, всё придумал…

Дед лежал в забытьи. Через коридор в палате выкрикивал что-то дикое пожилой сумасшедший. Никто не обращал внимания, не вздрагивал…

В мае 1989 года я прилетел из Бахты на сессию в Литинститут. Дедушка умер 27 мая. Хоронили в Переделкине, панихиду отводили в Доме литераторов, с моими товарищами выносили гроб. А отпевали в церкви в Переделкине. Православная девушка