42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

просил декана помочь мне поступить и что его, в свою очередь, просила мать или бабушка… И что это от меня скрывалось, и я взял деда с поличным. Годы спустя выяснилась и зацепка: дед знал деканова отца – поэта Виктора Гусева…

В университет я не поступил, хоть мне и натянули четвёрку по математике – трояк по химии и сочинению никуда не делся. В августе я поступил в пединститут с пятёрками. Даже участие деда не привело меня на биологический факультет. Но бог знает, как сложилась бы жизнь, поступи я на зоологию позвоночных: вдруг до Енисея бы не доехал?

Головизна

После первого курса тётка по отцу Нина Ерошенко по моей просьбе устроила меня к друзьям в экспедицию в Бодайбо. Экспедиция была от того же института НИГРИЗолото, от которого ездил дядя Андрей на Курейку, только теперь институт назывался ЦНИГРИ. Мы работали неподалёку от посёлка Кропоткин, где стояли на ключе небольшим отрядом. Моё дело было долбить молотком породу и выбирать кварцевые жилы с кристалликами золота. Образцы я клал в мешочки, которые тащил в рюкзаке к машине, шестьдесят шестому «газону». Мы приезжали в нужное место горы и оттуда шли пешком к жилам, траншеям или шурфам. У меня оставалось свободное время, и я отпрашивался у начальницы, очень интеллигентной пожилой женщины, к стыду, забыл имя, кажется, Екатерина Александровна. Меня отпускали, я брал рюкзачок, где лежали закопчённая банка с проволочной ручкой (для чая) и фотоаппарат. Переваливал за сопки, пил чай у ручья с рыжими камнями, искал, ловил, переживал образ Восточной Сибири, сверял с вычитанным. И то находил, то нет: тайги, густой и сплошной здесь не росло, только по долинам, распадкам. И больше было гольцов с лиловым курумником, сопок, мягко-мохнатых от кедрового стланика. Набрёл я однажды на таёжку из худосочных ёлок и кедров и рад был сердечно, вспугнув с пола двух каменных глухарей.

Пожалуй, сильнейшим и наиболее драгоценным из тех впечатлений был образ трудовой Сибири, промышленной, промысловой, старательской. Трудовой этот и нежданно народный дух, который я хватил лишь краем, произвёл на меня сильнейшее впечатление и окончательно наставил на сибирскую долю. В ту пору я был студентом, и моё возвращение в город, к лекциям в тёплых аудиториях, казалось постыдным по сравнению с жизнью бодайбинских работяг. И страстно хотелось вернуться в Бодайбо и уйти в осень, в зиму.

Жил я на подбазе в Бодайбо, где меня поселили в пустом бараке, указав на раскладушку со спальным мешком. В этом неизвестно чьём спальном мешке я подцепил вшей. Одновременно у меня воспалился зуб, и вспух целый флюс. Зуб я пытался ещё на лагере полоскать одеколоном, наливая в крышку от футляра своей подзорной трубы. Даже глотнул для эксперимента одеколону – не выплёвывать же.

Вшивость я определил не сразу, пребывая в настолько очарованном состоянии, что чесотка, начинавшаяся ночью и не дававшая заснуть, была чем-то непонятно-невнятным – я решил, что чешусь от грязи. Сходил в баню, не помогло. Поехали на Бодайбинку по ягоду, и, идя по лесной дороге, я поймал на себе небольшое насекомое, но, продолжая недоумевать, допустил, что на меня прыгнули с дерева.

Надо сказать, что патлат я был в те годы по плечи, и моим поселенцам обиталось вольготнейше. Поэтому жили крепко, откладывали личинки и выводились. Пока мы ждали самолёта на Иркутск, я расчесал голову до струпьев.

Упоение экспедицией перевешивало всё. Довершил дед в Иркутском аэропорту, сухой, бледно-синий, с несусветными руками. Кисти с распухшими суставами так и застыли полуковшами. «Промывальщик», – подумал я зачарованно. А он всё говорил сидящему рядом пареньку, как искать золото. Поразили слова. «Падун» (водопад) и «проходнушка» (деревянный шлюзик для промывки золота) – лишь детский лепет по сравнению с тем, что я слышал, да не запомнил. Дед не наставничал, он проповедовал, громко и страстно, не глядя на слушателей, и что-то трагическое, ярое, аввакумовское было в тщетном и страстном его посыле. И вот московский большой самолёт. Пока выруливаем, проводница объявляет, что погода ясная и что, когда взлетим – по левую мы сможем увидеть «заснеженные вершины Восточных Саян». Едва я услышал магические эти слова, как мураши поползли по спине и тёплой щипучей волной стопило глаза.

Вваливаясь в нашу квартиру, я почти догадывался, что творится с моей головой: «Мама, посмотри мою голову, мне кажется, у меня лишай!» Отца дома не было, мама с бабушкой потащили меня в ванную, где мама чесанула гребнем, и все, кто там жил, по выражению бабушки, «с треском посыпались» на дно ванны. Потом бабушка сказала: «Давай головизну». Я дал головизну, и бабушка полила её керосином и надела на неё мутно-прозрачный полиэтиленовый пакет. Не помню, долго ли напитывал расчёсы и струпья керосин и сколь вышагал я по квартире, пока бабушка не раскабалила головизну.

Я всё не стриг шевелюру, несмотря на бабушкин указ, и на практикуме по зоологии беспозвоночных, показательно порывшись в волосах, извлекал белую точку и совал на предметное стекло, всячески остря. Вскоре настала военная кафедра, и подстриженная головизна утеряла последнее материальное свидетельство моего бодайбинства.

Зато память как с цепи сорвалась: я сочинял о Бодайбо песни, кипятил на газовой плите чифирь и мешал со спиртом, хотя никто у нас в отряде так не делал, и всё я взял у Астафьева и Куваева…

Дед Серёжа

В Бодайбо меня отпустили с геологической практики с условием, что привезу образцы. Я и привёз кусок породы с кварцевой жилой и кристаллами золота. Начальник практики положил их под стекло в кафедральный музей. Как отблагодарил я тётю Нину за экспедицию, не помню. Позже она заболела и написала мне письмо: «Горжусь, что отправила тебя в экспедицию со своими друзьями». Видно, чего-то хорошего наговорили обо мне её друзья, среди которых был знаменитый специалист по золоту Сергей Дмитриевич Шер.

Сергеем Дмитриевичем звали и тёти-Нининого отца, дедушку Серёжу, сварившего мне станок на королёвском заводе.

Когда умерла тётя Нина, мы с её сыном Митей, моим двоюродным братом, отправились в Болшево сообщить дедушке Серёже. Он жил один, бабушки Марии Макаровны уже не было в живых.

Как дед обрадовался, когда мы с Митей к нему приехали! Как засуетился, заполошился, засновал меж столом, холодильником и балконом!

– Ребята! Внуки! Ой, ты смотри! Внуки приехали! Сами! Наконец! Вот это да! Ты смотри! Сейчас, сейчас! Ребята…

Стал накрывать стол, достал с балкона пыльные бутылки с доисторической какой-то водкой. С выгоревшими этикетками и густой пылью… И вот наконец