42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Дедушкин вечер

Был вечер в Политехническом музее, на котором дедушка выступал в наборе с известным гитарным певцом, дедом – сыроедом и академиком, и молодым общественным проходимцем самонадеянной повадки. Выступали по очереди.

Бард спел про Моцарта, который не выбирает Отечества, но зато напиливает на скрипке, невзирая на то что окружающая жизнь «то гульба, то пальба». Несмотря на гниловатое содержание, песня впечатляла мелодичностью. Выступавший следом политик впал в историю и, рассказывая о древних временах, всё время ссылался: мол, жизнь у наших предков была… как вот тут «наш уважаемый бард» спел, то гульба, то пальба… «Хе-хе»…

Дед-академик с южнорусским говорком был одержимым. Громко и с жаром проповедовал он своё питание, рассказывал, как с утра съедает огромную тарелку крупно нарубленных овощей – и что эту грубую пищу, клетчатку, обязательно нужно есть, чтобы запустить желудок. К слову, несмотря на чудаковатую повадку, человек этот много сделал в медицине.

Потом вышел мой дедушка и прочитал стихи, которые я до этого видел лишь в книге и, как оказалось, недочувствовал. Оворожило стихотворение «Вот и лето прошло» – открытием, ясным образом света, строкой «День промыт, как стекло», тщетой какой-то, душевным знанием и покаянной бессильностью это извечного «мало». Глубоко, сложно поразили «Первые свидания», которые, я не сомневался, посвящены бабушке. Была там и пульсирующая в хрустале вода из первых моих замоскворецких вёсен – мама принесла вербы и поставила в длинную хрустальную вазу… Годы спустя с разочарованием и досадой узнал я, что речь шла не о бабушке. Точно так же собственнически я считал, что «Марина», «стирающая бельё», – моя мама.

Третье стихотворение, которое запомнил я столь же ясно, называлось «Игнатьевский лес»…

Слушали зачарованно, особенно запомнился еврейский дяденька, в блаженстве полуприкрывший глаза. Эти характернейшие полуприкрытые глаза я частенько наблюдал в те годы на культурных собраниях. Надо сказать, их обладатели деду благоволили и даже приписали стихотворение про верблюда на свой счёт, усматривая в нём едва ли не гимн.

Дед выступал в костюме, на костылях. Стоял, ловя равновесие и держа одной рукой книжицу, – видимо, наизусть не помнил. Читал, чуть подрагивая голосом и выделяя «я» – «несёт земля́нику», «девочка Серебря́ные Руки».

К моему раздражению, в конце дедовского выступления планово вклинился известный актёр, рослый, породистый, с круглым черепом и большой залысиной. Необыкновенно вертлявый и похожий на оживший галстук из мультфильма, он некоторое время шикарно вился, метался и изливался у микрофона во славу деда, а потом очень живо и артистично прочитал поэму «Чудо с щеглом». Улыбаясь в наиболее забавных местах и прикрывая глаза в самых лирических. Дед одобрительно сидел всё это время, а когда поэма закончилась, чтец приобнял его и, сияя, удалился.

Из зала стали передавать записки – сложенные в несколько раз бумажки. Дед, балансируя на протезе и костылях, держал записки в руке и читал по очереди.

Спросили, как он относиться к творчеству своего сына. Дед ответил, чуть улыбнувшись: «Положительно», и все захлопали. А по завершении вечера сидящая рядом маленькая пожилая и загадочная женщина сунула мне букет: «Поди поздравь деда – как следует», и я выперся на сцену. Удивлённо, как дядя Андрей возле хутора, дед протянул мне руку. Я не понял, признал ли он внука. Он очень волновался и устал.

Мама и бабушка были со мной рядом на этом вечере, но, к стыду, не помню их вовсе.

С претензией на выси

Одноклассник попросил показать деду свои стихи. Были они с замашкой на высоту – в одном воспевалось нечто, что «наверно, временем зовётся», в другом он ждал вдохновения. «Я чувствую грядущие стихи». Я показал деду и попросил написать несколько слов. Дед написал письмецо на целых полстраницы. Одноклассник надулся, мол, тоже поэт, а такие общие места говорит. «Это мне любой рядовой писака сказать бы мог…» Позже он заключил фиктивный брак с финкою и уехал за границу, но не на берег моря, северного или южного, а в Европу. Перед отъездом сказал в телефон томно и в нос: «Я отбыва-а-аю». И поделился своими опытами в области «дрейфа искусства».

Дедушка же написал примерно так:

«Молодой человек, работа над стихами – тяжелейший и подчас невыносимый труд. В поэзии недопустима неопределённость понятий и образов и не бывает ни одного случайного слова. Даже в самом сложном и лирически многослойном стихотворении поэт чётко должен знать, что хочет сказать. Желаю вам терпения на этом нелёгком пути».

Ещё стыдобушка

Была ещё одна стыднейшая встреча с дедом… Огребя трояков по математике и химии, я не поступил в университет и год проработал на биологическом факультете в виварии кафедры зоологии позвоночных – той самой, на которую метил. Считалось, что за зиму я подучу химию и поступлю со второго раза, а работа врастит меня в факультет. Требовалось кормить разнообразных мышевидных и убирать в клетках. Напялив грязный халат, таскал мешки – то с опилками, чистыми и грязными, то с капустой и морковью. Штатно забегали студенты кафедры с портвешком – место было давно облюбованным, – шли в ход морковки и кочерыжки. Работа требовала аккуратности и дотошности, но при всех моих зоологических интересах к уборке мышей душа, как выяснилось, не лежала… При этом замечательные воспоминания оставили муйские полёвки – из-за своего происхождения в Муйской котловине в Забайкалье, Восточной Сибирью я бредил. Большие, почти чёрные и запредельно пушистые. Ворс торчал под девяносто градусов, и полёвки выглядели смешно тупомордыми. Ими заботливо занималась одна милейшая женщина, писала по ним диссертацию.

К чистке клеток я относился всё халтурней, еле доживая до вечера пятницы, чтобы свалить с товарищами в лес. А там телогреечка, костерок, гитарка… К весне сиреневой поволокой взялись дали, налились, переходя в нежную зелень, светясь салатовым контурком… Всё постылей казался город с воньким виварием, клетки с мышиным помётом. Ещё и подготовка к экзаменам добавляла… валентности хрома.

Виварий располагался на четвёртом этаже, но иногда я спускался и на второй – главный. Факультеты университета были сделаны богато – как первый класс пассажирского парохода: лакированные двери и окантовки тёмного дерева, греческие парапеты и широкие лестницы. Понесло меня в замаранном халате на второй, парадный, этаж. И вот приближаюсь к двери деканата, особо лакированной и породистой. Вдруг она открывается, и навстречу мне выходит дедушка Арсений.

На костылях, по своему обыкновению, шагает широко, галсами. На расстёгнутом пиджаке планка орденов. В замешательстве подхожу, он тоже будто в замешательстве суёт мне руку.

Я мгновенно догадался, что он