42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

спросив что-то вроде «Как ты?», в который раз поражаясь этому «ты» и не зная, что говорить. В ту пору из собиравшегося жить на Енисее я превращался в живущего, и енисейская тема упрощала общение со мной, избавляя от придумывания вопросов, и дядька спросил: «Ты всё так же интересуешься птицами? И ездишь на Енисей?» С чувством слова, подтверждённого делом, я сказал: «Я живу на Енисее». – «Это очень хорошо. Там надо жить», – сказал дядя Андрей совсем издалека. И было непонятно, почему он в том далеке, если надо жить на Енисее.

В 1986 году под Новый год вернулся я в Бахту со своего первого промыслового сезона, точнее, до новогодней его части. У меня ещё не было жилья, я жил то у своего друга Толи, то у наставника Геннадия. Под Новый год освободилась старая промхозная контора, и я туда заселился. Поставил стол, купленный когда-то бабушкой, на него дедовскую подставку под перья – мельхиоровую с литьём. Морозы стояли под пятьдесят, а я подцепил гуляющий по деревне грипп и валялся с температурой сорок. Встанешь подтурить печку, аж кидает…

Оклемался кое-как к 29-му числу. Слышу, прогремел и остановился «Буран», подкатив по гипсово-твёрдому снегу на уровень окна. Перекатываются хрусткие шаги, отдаются по всей избе – снег так плотно и твёрдо примыкает к срубу, что образует единый короб. Всплывая из сорокаградусного жара, слышу здоровые и сильные эти звуки, как через вату. Раздаются несколько глухих через рукавицу ударов, и, не дожидаясь ответа, вваливается в клубах пара Геннадий Соловьёв в длинном, до пят, азяме (суконной куртке). Заиндевелые полы, как две плиты. Он с ведром, которое не стал оставлять, чтобы кобели не испакостили, и понятно, едет по́ воду. Войдя, рубит своим глуховатым голосом: «Здоро́во! В общем, плохо дело – дядька твой умер!»

И уехал, но не трусливо, а понимающе – оставив меня наедине с известием.

Что-то перевернулось в душе в те минуты, и кроме чувства дикой потери возникло новое чувство – что шутки кончились: ноши добавилось.

На девять дней меня отпустили в Москву, промхоз чуть ли билеты не оплатил, и был сбор у нас дома, было горе, ещё и двойное, оттого, что он где-то там умер, а мы тут… И были люди, разные, каждый со своей судьбой, самостью… Все говорили… Тётя Ира, первая жена дяди, сказала, что, когда увидела его в коридоре ВГИКА, её как током пронзило – когда она увидела «его глаза, горящие и беспомощные».

Я вернулся в Бахту, и в январе шли по телевизору дядины картины, а в тайге по рации обсуждения. Мужики никак не могли подобрать оборот, чтобы выразить впечатление необидно и для себя, и для дядьки: фильмы были настолько странны и непривычны, что непонимания было больше. Хотя что можно увидеть на чёрно-белом телевизоре с прыгающим светом… Один возмущался: «Смотрел этот „Скалт…“, „Стак…“, „Скалкер“…» Он так и не прожевал стекла, но этим ломанием языка всё было сказано. Потом Саня Устинов (позывной Черемшаный ру́чей) сказал: «Не для средних умов», – и всех эта формулировка устроила. А Вася Слабодинский, наоборот, сказал: «Да чё вы, мужики, – по мне дак всё понятно».

Так и сидел я на по́дслухе, слушал отзывы и был меж двух огней: понимал и мужиков, и то, почему им картины чужды. И погибал от страстного желания, чтобы кто-то заразился ими, требующими погружения, безоглядного доверия и сердечного мужества и грозящими потерей всего остального кино – в лучшем случае штукарского, а в остальных пустого и как разбавленного.

Задолго до этого в Москве, в кинотеатре «Витязь», мы ходили на просмотр «Соляриса». Сзади сидел с двумя девицами молодой хлыщок артистической повадки. Маленький, круглобошкий, лысоватый. Весь фильм он пошлейшим образом комментировал происходящее на экране, а девы прыскали со смеху. Когда по коридору космической станции проходила под звон колокольцев бывшая гибаряновская возлюбленная – в чём-то коротком, голубом и невыносимо прозрачном, – он сказал, что он обязательно бы «такой девочкой» воспользовался. Подружки снова прыснули… А хлыщок ещё долго пытался пошлить, а потом сказал, сам от себя устав и словно остывая: «Он, конечно, сумасшедший…»

Кастет

От бабушкиного сына мне достались кастет, шапка и ремень. Кастет – времён его молодости и дворово-уличных боёв. Очень грамотно сделанный, небольшой, грозного вида – с колючими вперёд зубьями. Шапка – ушанка с ржавым твёрдым мехом и кожаным верхом – коричневым и исшорканным. Верх круглый, как шлем, и сшит из долек. Ремень – офицерский, редкий – с разрезной бляхой и шпинёчком на ремне, на который ремённый охвосток надевался дырочкой. И шапку, и ремень я износил по лесам… Мало меня драли в детстве, а ещё меньше в юности. Ремнём-то в аккурат было бы…

Кастет я нашёл завёрнутым в тряпку в шкафу. С ним вышла история.

От Стремянного к школе вёл земляной проулок. И в нём рыли траншею, и туда провалился задним колесом грузовик, вековечный тёмно-зелёный ГАЗ-51. Шофёр остановил проезжавшую по Стремянному грузовую машину, зацепил трос, та потянула, но лишь забуксовала и задёргалась. Рядом стоял здоровенный мужик в рабочей одежде и, качая головой, повторял: «Не-е-е, я грю, сюда гружёного МАЗа надо».

Вот по этому проулку, идя из школы, я перебежал Стремянный перед грузовиком, едва под него не угодив. Это мгновенно стало известно: «Мишка безобразно написал урок. Весь расхлябан. Разбил, ложась спать, белый абажур – уронил со своего столика лампу, пятился, чтобы пропустить меня к его кровати. Вчера (из-за Кольки Лианозова) чуть не попал под грузовик. Глаза его чесучие здесь ни при чём».

А вышло вот что: после школы я показал Лианозову кастет, но, вместо того чтобы испугаться, Колька мгновенно завалил меня и, отобрав кастет, начал им же меня и дразнить. Я кинулся за ним, и мы перебежали Стремянный перед грузовиком, который меня едва не подмял – тормоза заскрипели ржаво-крикливо. К скорости моей мерзопакостно добавилась моя же наддача хода, постыдный затылочный холодок… А после на тротуаре нелепое замедление, чувство вины и оглушительной подавленности.

Грузовик косо остановился у тротуара, из него, не закрыв дверь, выскочил с белым лицом водитель и, нагнав меня, несколько раз показательно шарахнул по голове кулаком – костяшками вниз: «Будешь ещё так делать?! Будешь?» Когда он уехал, подошёл Лианозов, вернул кастет и проверил по-хозяйски, всё ли во мне цело – но не ради меня, а так, для общей безопасности. Кастет я дома потихоньку убрал в шкаф и больше не видел. Бабушка, видно, его «ликвидировала».

Так