42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Дедушкины шутки

На кухне бабушка раскладывала пасьянс – «картинную галерею», «косынку» и «могилу Наполеона». Сидела в каком-то, как мне казалось, вынужденном сосредоточении, будто занимая время, отвлекаясь от грустного. И тоже будто падение: бабушка и карты, от которых всегда пошлинкой веет, особенно от дам и валетов. У бабушки и здесь свое деление: терпеть не могла, когда говорят «крести» – надо «трефы», ну а уж «винни» – предел вырви-глаза. Хуже, чем «буби». Разложив пасьянс, сгребала и убирала карты в коробочку из карельской берёзы, всегда стоявшую на кухне. Я тоже научился раскладывать и помню, даже увлекался бездумным этим занятием.

К бабушке приходили разные люди. Сидела с ними на кухне, курила, длинно выдыхая через ноздри, говорила увещевающе твёрдо, по обыкновению, объясняя явление одним каким-то всесильным словом. Особенно рьяно ходила Валя-Контральто, с которой они уединялись, и та обрушивала свои любовные незадачи, а бабушка сдержанно наставяла.

Стала названивать бабушке наша учительница литературы Римма Зиновьевна, пожилая, в очках и с претензией на неказённый подход в обучении: на литературном вечере поставила пластинку Высоцкого. Пригласила дочь, видную девицу в брюках, тоже в очках, но свежещекастую. Глядя поверх голов, та читала Блока леденяще-актёрски, и молодые люди сглатывали и переглядывались.

Римма Зиновьевна прорвалась к бабушке в гости, принесла стихи свои, заставила читать и «высказываться». Потом выпросила у бабушки тетрадь с дедовыми стихами (будто для литературных изысканий) и долго не возвращала. Хотя приходила, чего-то от бабушки требовала, а бабушка потихоньку дозревала до развязки. В конце концов Римма навсегда убежала, а бабушка бросила: «Институтка».

Приходила тётя Ира Шигорина, бабушкина кинешемская подруга, самая мною любимая. Сидели с ней в комнате – бабушка вышла, а я стал рассказывать, как хорошо бродить по родным просторам и что бабушка тоже вдоволь отбродила, особенно по Заволжью… Разговаривал с тётей Ирой по-взрослому, ощущая вольность, которую не позволял с бабушкой. Тётя Ира согласилась: «Да. Что может быть лучше такого брождения… Особенно если с милым…» И это с «милым» прострелило, показалось и правильным, и почти излишним, открывающим тётю Иру с другой, ненужной стороны… Поссорились они с бабушкой из-за пустяка.

Иногда к нам заезжал и дед с женой, и мне в который раз казалось, что дед мучит и, несмотря на другую жену, не отпускает, держит на привязи бабушку. Вынуждая сидеть покорно-сосредоточенно и всё равно… светиться его присутствием.

Ездили и мы к деду, чаще с мамой. Дед был балагур, то говорил перевёртышами, которые мы потом долго повторяли: «Кулочная-бандитерская». Или: у мамы зелёный плащ, я говорю, что она как гусеница: «мама гусеница». Он: «гама-мусеница». То вдруг сыпал двустишьями: «Философ древности Сократ купил по случаю домкрат». «Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что я с приветом». То цитировал будто бы открытого им поэта Голованова: «Старичочек, вдруг так захотелось домой…», «Кто здесь Голованов? Я здесь Голованов». («Спит моя любимая – сердце океанов» – это продолжение я узнал позже). Или:

Больной убегает из замка

При свече вечерней зари.

Не вскрикнула даже цесарка,

И ключ оказался в двери.

Цесарка его умиляла. А я представлял этого Голованова каким-то сумасшедшим, бедовым и бездомным старичочком и спустя годы был удивлён, что за этим именем скрывался московский кинодраматург, вполне вменяемый, почти маститый и написавший примечательное посвящение Есенину: «Я знаю, Вы ушли не своей волей, что декорацией была петля».

У деда была распечатка стихов, и он специально выискивал именно детски странные или бредоватые строки. После «цесарки» дедушка мог добавить, продолжая куриную тему: «Как у Чехова, „Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет!“» – и повторит, радуясь, что и нам смешно: «Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет!» Потом вдруг процитирует: «Уыпьем уодки. Уолт Уитмен».

Потом вдруг вспоминал анекдот про английский юмор: «Немцы в войну построили деревянный завод, а англичане бомбили деревянными бомбами». И смеялся, чуть трясясь. Байка оказался правдой, только речь шла не о заводе, а об аэродроме.

Научил нас куплетам про обезьян, которые страшно понравились бабушке, и она долго их повторяла и всячески распространяла. Пелись они на мотив «Позабыт, позаброшен». Там были такие слова:

Ах, Саргассы, Саргассы,

Здравствуй, мой капитан!

Не привёз ли ты мяса

Для моих обезьян?

А капитан отвечает:

Обезьяньему классу

Верно служит матрос:

Не привёз я им мяса,

Но бананы привёз!

Тогда заваривался следующий куплет:

Ах, Саргассы, Саргассы…

Здравствуй, мой капитан!

Ты привёз ли бананы

Для моих обезьян?

И следовал ответ, что «не привёз он бананы, а котлеты (конфеты, пакеты) привёз». И так до бесконечности.

Бабушка легко поддавалась полосам увлечений, и такая песенка могла стать мотивом целой недели или месяца. Помню, как-то раз её подруга по Кинешме Нина Юрьевна Алексеенко научила её допотопной будто бы морской песенке про океанский пароход, гружёный дурацкими пассажирами.

Из Нью-Йорка в Лиссабон

Пароход в сто тысяч тонн

Шёл волнам наперерез

И на риф налез.

И погиб трансатланти́к

С экипажем в тот же миг,

И никто не был спасён,

Кроме трёх персо-о-о-н:

Мисс Кэ-э-эт, двадцати пяти ле-е-ет

Из Монтельеро. Дочь мильярдера.

Один матрос – Юпитер-Питер Досс

И вождь индейцев Лисий Нос.

Ритм ломался и следовал куплет:

Плыли они в бочке

Из-под керосина

Иль из-под бензина:

Это всё равно.

А дальше шёл куплет, который очень бабушку смешил:

Вождь индейцев был умней:

Он развёл костёр на ней…

Мне подобная ирония казалась неуклюжей и старомодной. А бабушка всё это запоминала, напевала и тёплую радость испытывала…

Или вот есть названия театров – имени Станиславского… И дед придумывает не театры, а драматургов. Например, «Станиславский имени Немировича-Данченко». «Островский имени Сухово-Кобылина». Скорее всего, его это действительно смешило, но мне казалось – он больше для нас забавлялся, чтоб не мучили серьёзным. Общение ему становилось с годами всё тяжелее. Он то развлекал нас стихами и куплетами, то просто сидел, постукивая костылём и чуть улыбаясь на мамины слова – появилось у него даже вроде тика: сосборивать и выдвигать морщинисто губы, словно хотел кого-то поцеловать.

Однажды так сосборивал, сосборивал и вдруг сказал: «Войны не будет.