42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

с синими глазами и горизонтальной морщинкой на лбу всё спрашивала и ждала некоего Бугаевского, организатора. На поминках в Москве очень разошёлся знаменитый актёр, читавший в Политехническом музее «Чудо с щеглом». Бегал с рюмкой, наклонялся ко всем и много говорил.

Татьяна Алексевна ненадолго пережила деда.

А я так и не поговорил ни с ним, ни с дядей по-взрослому, если не как ровня, то как уже имеющий небольшое, но собственное заделье в жизни. И вымучивал стихотворение:

……………………………………море,

Но беспощаден каменный засов,

И мы могли столкнуться в коридоре,

Но не хватило нескольких часов.

Отдай моё

Спустя лет шестнадцать после ухода бабушки я захворал в тайге, и хворь ещё несколько осеней пыталась подпортить мне жизнь и называлась «что-то с сосудами». Никто ничего не нашёл ни в моих сосудах, ни в сердце, и знакомая направила к экстрасенсше. Чтобы определить мою связь со звёздами, приветливая женщина расспросила меня о дате рождения, назадавала кучу вопросов, а в конце спросила, не мучит ли меня что-нибудь особым образом, а главное – не снится ли. «Конечно же, снится!» – выпалил я и рассказал, как приходит ко мне во сне бабушка. «Ну вот! – облегчённо воскликнула моя лекарша-ворожея. – Сейчас я вам всё объясню. То, что она к вам приходит, одинаково плохо и для вас здесь, и для неё там. Поэтому надо разделить – это мёртвые, это живые. Возьмите бумажку и ручку, я вам продиктую. Пишите? Хорошо. Каждый вечер перед сном делайте упражнение для дыхания (мы отработаем попозже), а после говорите бабушке такие вот слова: „Отдай моё, забери своё“. Да. Отдай моё, забери своё. „Бабушка, отдай моё и забери своё!“ А потом закрываем глаза и представляем нежно-оранжевое закатное небо и огромный, прекрасный, переливающийся золотом, солнечный диск… Медленно садящийся за горизонт».

Очень хотелось пойти на охоту, не думая о таблетках, и в первый же вечер я послушно залёг и попытался выполнить то, что мне было предписано, тем более к солнечному диску сердце лежало вполне. Сказал я и «Отдай моё!», сказал и на следующий вечер, а на третий представил наше с бабушкой прожитое-пережитое, которое теперь надо делить, и так тошно стало, что бросил я это дурацкое дело вовсе. А после и хворь помаленьку прошла. А что пропустил охоту – так зато в прозе продвинулся.

Рождество в Оптиной

1

Полвека спустя, объезжая места детства, добрался я на Рождество Христово до Оптиной пустыни. Удивительными показались мне среднерусские места, в которых не был я столько лет, наезжая лишь в города.

Над Сибирью оберегом-покровом, небесным отсветом великих рек простёрлись во весь рост Шукшин, Астафьев и Распутин, и бывало, как вдоль огромного древа едешь сутки ли двое, огретый незримым присутствием дорогого писателя. И чем нескончаемей край, тем дольше длится эта невиданная милость, ослабевая к границе имён, чтобы передать в другие руки – тёплые и огромные.

Теперь мы неслись по Среднерусской равнине. По трассе с ласковым снежком, жёлто взбитым у обочины, и даже среди зимы парное и свободное дыхание юга нежно стояло в расслабленном воздухе. С поразительной скоростью мелькали развязки и мосты с указателями «Калужская область», «Тульская», «Брянск – 120»… – всё удивительно крохотное, перенасыщенное. И поражала сгущённость здешней жизни и то, что чем меньше губерния, тем немыслимей плотность имён – Лесков, Толстой, Пришвин, Бунин. И что здесь наяву, ужатая меж указателей, несётся сквозистыми перелесками древняя земля, которая должна бы глядеть на нас не торговыми плакатами, а ликами великих писателей. Поэтому удивило, что по дороге к Ясной Поляне не встретилось ни портрета Толстого, хотя Чуйский тракт на Алтае немыслим без портретов Василия Макаровича.

Неслись леса, то сосновые, синевато-густые, то серо-штриховые дубравы, прозрачные березняки, и обязательно обрамляли деревеньки и городки сады с яблонями, грушами, вишнями – по-зимнему голые, пролётные для взгляда. К югу всё набирал силы образ яблони, особенно живописной и выразительной зимой. С плетением ветвей почти от земли, с арками, переходящими в ветви соседнего деревца, угловато и поразительно дробно двоящимися развилками. Красота была немыслимая в этом дроблении веточек, бесчисленной вязи узелочков, переплёте…

Когда-то сады такие казались чем-то обычным, теплично-женским по сравнению с тайгой. Если что и осталось в душе – недвижная ветка яблони за марлевым окном и бабушкин голос, дрогнувший на словах: «Князь Андрей умер». А потом в тайге, когда читал Ивана свет-Алексеевича, сады вернулись, поразив уже всем набором – не только яблоней… «В саду костёр, и крепко тянет душистым дымом вишнёвых сучьев». Со всей пронзительностью представил я осенний южнорусский сад с костром, красно освещающим снег, и ясные звёзды меж голых ветвей. И вот сейчас въяве подступил, нахлынул образ этого сада, восстав из прапамяти, и я почувствовал, как заново рождаюсь здесь, в средней полосе, такой от меня отвыкшей и прекрасной.

Если Козельск хоть как-то напоминал детский Козельск, то Оптина оказалась неузнаваемой. Нас встретил цельно и плотно восстановленный монастырь. Стены, надвратная церковь, постройки и храмы – всё было оштукатурено в нежно-жёлтые, розоватые цвета, и если бы не светло-зелёный Введенский собор, то главный тон был бы – зимнего рассвета.

Лес выглядел абсолютно чистым сосновым бором, без лиственных примесей, необыкновенно красивым, с тропически резным рисунком лап поверху. Кроны будто клонились в одну сторону, как на океане от постоянных ветров.

Поселились мы в гостевом домике.

Ночь отстоял я на службе.

Храм был полон, и, оглядывая, вбирая в душу это многолюдство, конечно же, обратил я внимание на лица южнорусской красоты. Особенно ярок был один, очень крупный, почти огромный темноволосый мужик – со скуластым, рельефным и смугло иконописным ликом. Бородка, необильная и неухоженная, но по-резному чётко обрамляющая скулы. И волоса, вольно закрывающие уши, и усы – всё даже не смолёвое, а цвета липовой коры.

Я стоял с краю и слышал только голос батюшки и слаженное пение певчих. Священники, которые приготовились к освящению хлебов, также были не видны мне, их отделял столб, держащий арку, и в сложном пространстве храма звуки отдавались и жили собственной особенной жизнью.

Подошёл черёд Тропаря, и вдруг низовым шелестом, нестройным шумом шевельнулась позёмка и, нарастая, собрала голоса всех, подхвативших напев, под купол. Совершенно как в деяниях Апостолов, только в обратном, восходящем порядке: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились».

Звучал Тропарь. «Рождество Твое, Христе Боже