42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

был коростель, тем сильнее стучало сердце и медленней я ступал. Вот он совсем рядом. Стараешься шагнуть на его «крэк» и замираешь в стойке, как легавая. Вот ещё ближе – кажется, уже в ухе дерёт… Ты сделал ещё шаг. И он вдруг замолчал. И полная тишина. Только орут более далёкие и боковые коростели. Стоишь, пока он не закричал правее, и ты узнал, именно его узнал! Настолько изучил его крик…

В конце концов я подобрался к коростелю так близко, что воздух от его крика сотрясался оглушительно и трепетно. Не в силах терпеть, я бросился к нему, хлопая в ладоши. Маленькая коричневая птичка вылетела и, пролетев расстояние, ткнулась в траву, растворившись… Остроносая тушка с суетливым трепетом крыльев, неряшливой мазаниной…

Я увидел коростеля.

Как шёл к палатке, как собирал её, не помню. Помню, что возвращался с победой. А главное – уже продумывал следующую ночёвку и усложнял мечту: надо настолько близко подойти к коростелю, чтобы увидеть его кричащего. Поход я наметил на послезавтра.

Подходил к дому по пыльной дороге ещё по утреннему холодку, когда особенно остра разница меж пылью и предельно росистой травой. Солнце уже чуть припекало, и я шёл, наполненный тайной утра, своей к ней причастностью, и надвигающийся день с его шумом казался мирским, расхожим. Я навсегда был там – в своём труднейшем пробуждении, вместе со стонущей птичкой и кричащими чайками, которые теперь казались прекрасными и дорогими собратьями по пережитому.

Подходя к дому, я увидел пыль на дороге. Ехал мотоцикл, как сейчас помню, «ИЖ Планета» с коляской. Он остановился возле нашего дома. Из коляски вылез человек – в джинсовом костюме, загорелый, с плотными длинными волосами, пластами закинутыми назад, и большим, как клюв, носом. Он протянул руку:

– Валерий.

Гонец

Валерий приехал уговорить и забрать бабушку сниматься в фильме её сына, дяди Андрея. День или полдня он пробыл с нами. Бодрый, обходительный-настойчивый. С породистыми купальными причиндалами, которые не поленился привезти, – ходили с ним купаться, а он по дороге расспрашивал, читаю ли я, и что. Я отвечал, что Толстого, Достоевского и Чехова.

Потом Валерий уехал, и мы засобирались на съёмки в то самое наше Игнатьево, где бабушка серпом жала осоку, делая мне козлы, и где прыгали по лужайке спутанные коники.

Согласилась бабушка безропотно и лишь ради сына. И что-то странное, неурочное, неправильное виделось – и в этой безропотности, и в нашем бросании Скнятина, вырывании от коростелей, только привыкших, поверивших в меня…

Игнатьево оказалось поджавшимся, осовремененным, обензиненным, с новой буднично-сокращённой геометрией. И какой-то разбавленностью, словно кто-то решил снять халтурный фильм о моём детстве. Поселили нас в конце деревни, ближе к оврагу, казавшемуся за тридевять земель… Я писал Василию в Киржач (не Макарову, а Филиппову, школьному другу):

«Я уехал на съёмки новой картины моего дядюшки. Это фильм о его детстве. Моё раннее детство тоже прошло там. Приехал я туда по Минскому шоссе потом на УАЗе с передним мостом по размытой дороге. Дорога такая жуткая по глиняным горам. Так вот, приехал я туда, и всё кажется таким маленьким – и дом, где я жил, и деревня, и всё вокруг. Я встретил там одного парня моего возраста, с которым я играл в 3–4 года, а он меня не узнал.

А на хуторе, вернее, там, где в 36-м году был хутор (где они жили), построили такой же дом (декорацию). В деревне у дядюшки дом, и там живёт мой брательник (ему почти 3 года), то есть дядюшкин сын с бабушкой (у него бабка клёвая) и со сводной сестрицей моих лет.

Всё время лил и льёт дождь. Съёмки прекратились. (А снимать должны были мою бабушку (!) только ты это никому не говори!)

…А Андрюха, братец, мне понравился. Очень твёрдо заявляет в минуты гнева: „Покъятая (ый, ые), уходи!“ „Уходи на уйицу и там живи!“ „Уходи в яму (болото)!“ „Хочу в йужу!“ – „Зачем?“ – „Пйосто так!“»

Несмотря на бодрый отчёт об игнатьевском житье, чувствовал я себя здесь довольно никчёмным. Глядеть, как бабушку снимают, меня не пускали. Какого-то осознанно-исторического интереса повидаться с дорогими местами у меня тогда не было. Вот и валялся на койке, читал, маялся, а за стеной или в сараюхе кто-то учился на шестиструнной гитаре. Монотонно боем ля минор, ре минор, ми септ. И так до бесконечности. И всё не музыкой, а аккордами.

Дядька снимал избу по диагонали от нас. Заходим с бабушкой. Меня сразу кормят с очень серьёзным и даже преувеличенным усердием – так мне кажется. И будто в уплату за то, что меня никуда не берут – хоть и знаю, что неправда. Дядька сидит в кресле, заложив одну ногу на другую: голень параллельна полу. Штаны особенные: бледно-зелёные, вельветовые, в очень крупную полоску, как гофрированные. Каждая вельветина широкая, двойная.

Такие же штаны, только в мелкую насечку, были у актрисы, которая играла в дядином фильме бабушку в молодости – Маргариты Борисовны, приветливой, очень статной и стройной женщины, трепещущей своей красотой, как на вечном ветру. В упомянутых штанах она приходила изучать бабушку.

Сама бабушка сниматься приехала в моей куртке, коричневой, синтетической, из тех, что только входили в обиход. Новая, она ещё имела вид, а от стирок стала мягкой, потеряла шуршучее покрытие и сидела на бабушке бесформенно-плоско. И вроде минутная победа: надела бабушка что-то современное, но и тут же потеря, измена старинному. А ещё и грустинка: от нужды надела, от безвыходности.

Конечно, в Игнатьеве я не только валялся на раскладушке: время от времени меня отправляли гулять с братцем Андрюшей. Вот идём вместе второй раз в жизни, а он как скажет: «Я тебя люблю». Такая же история случилась со мной спустя четыре огромных года: на экспедиционной подбазе в Бодайбо. Подбаза стояла рядом с «тубиком» (тубдиспансером) и тюрьмой. Мы ждали самолёта на Иркутск, и я частенько прогуливался по соседнему проулку, где со мной и сдружился трёхлетний карапузина. Он стоял на перекрёстке (смесь гравия со шлаком) и диспетчерски оглядывал дороги. После второго разговора он взял меня за руку и заявил: «Я тебя люблю».

Гуляли мы по Игнатьеву и с Лялей (Олей), старшей сестрой Андрюши. Шли вдоль Москвы-реки по берегу, и я куб за кубом вываливал на Олю тайгу, горные системы и болота и даже умудрился спеть что-то про пихты и дожди. Больше ничего не помню из того Игнатьева.

Бабушка осталась ждать погоды для съёмок, а в Скнятино