За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

сильно отличается от вчерашней, когда он был последний раз в состоянии видеть ее и говорить с ней. Непривычность ее протеста странным образом его встревожила, ранила самомнение, вызвала необъяснимую опаску и в то же время возбудила. Он подошел к ней и примирительно сказал:

– Деньги! К черту деньги! Поцелуй меня!

С выражением нескрываемой досады на лице, немало его удивившей, Джип ответила:

– Проклинать деньги – ребячество. Я готова тратить весь свой доход, но ничего сверх того, и отца просить тоже не стану.

Фьорсен плюхнулся в кресло:

– Ха-ха! Какая добродетельность!

– Нет, гордость.

– Значит, ты мне не веришь, – мрачно констатировал он. – Ты не веришь, что я могу заработать столько, сколько потребуется: больше твоего и в любое время? Ты никогда в меня не верила.

– Я считаю, что ты не сможешь когда-либо зарабатывать больше, чем сейчас.

– Это ты так думаешь! Мне не нужны деньги – твои деньги! Я способен жить налегке, если захочу. Я уже не раз так делал.

– Тсс!

Фьорсен обернулся и увидел в дверях горничную.

– Извините, сэр, водитель просит заплатить за проезд, если вы не хотите продолжать поездку. Двенадцать шиллингов.

Швед уставился на нее взглядом, от которого, как нередко жаловалась горничная, она ощущала себя последней дурой.

– Нет-нет. Заплатите ему.

Девушка взглянула на Джип и кивнула:

– Да, сэр.

Фьорсен расхохотался, держась за бока. Какая насмешка над его последним заявлением! Взглянув на жену, он сказал:

– Правда, смешно, Джип?

Но ее лицо не изменило серьезного выражения. Зная, что нелепицы смешат Джип даже больше, чем его самого, он почувствовал новый приступ страха. Что-то изменилось. Что-то очень сильно изменилось.

– Я тебя обидел вчера вечером?

Джип передернула плечами и подошла к окну. Фьорсен мрачно проводил ее взглядом, вскочил и выбежал в сад. Мгновением позже из музыкального салона зазвучали яростные стенания скрипки.

Джип слушала с горькой усмешкой. Ко всему прочему еще и деньги! Какая теперь разница? Ей не выбраться из западни собственных поступков. Никогда не выбраться. Вечером он опять будет ее целовать, а она будет делать вид, что все в порядке. И так без конца! Что ж, ей некого винить, кроме себя. Вынув из кошелька двенадцать шиллингов, она положила их на конторку, чтобы потом отдать горничной. Джип вдруг подумала: «Быть может, он еще ко мне охладеет. Ах, если бы он ко мне охладел!» Но дорога, ведущая к этому, была намного длиннее той, которую она уже прошла.

Глава 7

Те, кто бывал во время мертвого штиля в тропиках, когда паруса на беспомощном судне повисают как тряпка и надежда на избавление тает с каждым днем, возможно, могли бы понять, какую жизнь теперь вела Джип. Однако на корабле даже самый затяжной штиль когда-нибудь подходит к концу. Но молодая женщина двадцати трех лет, выйдя замуж по ошибке, в которой виновата она одна, не видит никакого просвета, если только не относится к современным дамочкам. Джип к ним не относилась. Решив, что никому не признается в ошибке и будет ждать, стиснув зубы, рождения ребенка, она не открылась даже отцу. С мужем Джип держалась как обычно, стараясь сделать для него быт легким и приятным: аккомпанировала ему, хорошо кормила, принимала его ласки. Да и какая разница? Ведь она никого не любила. Глупо корчить из себя мученицу. Ее дискомфорт, дискомфорт духа, таился намного глубже, был острой, невыразимой тоской человека, своими же руками обрезавшего себе крылья.

К Росеку она относилась так, словно сцены в ее доме никогда не было. Мысль, чтобы в трудную минуту положиться на мужа, улетучилась без остатка после той ночи, когда он явился вдрызг пьяным. Она не решилась рассказать об этой сцене отцу. Не ровен час, он мог что угодно сделать. При этом она оставалась начеку, понимая, что Росек никогда не простит ей унизительной насмешки. Намеки графа насчет Дафны Глиссе она попросту выбросила из головы, чего не смогла бы сделать, если бы любила Фьорсена. Джип воздвигла для себя идола гордости и сделалась верной его поклонницей. Только Уинтон и, возможно, Бетти замечали, что она несчастлива. Долги Фьорсена и безответственное отношение мужа к деньгам мало ее заботили, ведь это она оплачивала все в доме – аренду, жалованье прислуги, питание и собственные наряды. До сих пор она избегала долгов, а на то, как муж вел себя вне дома, не могла повлиять.

Лето медленно подошло к концу, а вместе с ним – концертный сезон. Оставаться в Лондоне стало невозможно, однако переезд страшил ее. Джип хотелось, чтобы ее оставили в покое в ее маленьком доме. По этой причине однажды вечером после театра она рассказала Фьорсену о своем секрете. Тот, сидя на козетке с бокалом в руке и сигаретой в зубах, в этот момент рассуждал об отпуске. На его щеках, побледневших и запавших от эксцессов лондонской жизни, выступил странный тусклый багрянец. Он вскочил и уставился на жену. Джип сделала непроизвольный жест:

– Незачем на меня так смотреть. Я не лгу.

Фьорсен оставил бокал и сигарету на столе и забегал по комнате. Джип стояла с легкой улыбкой, даже не глядя на мужа. Он вдруг схватился за лоб и воскликнул:

– Но я не хочу ребенка! Я не хочу, чтобы дитя испортило мою Джип. – Он подскочил к ней с испуганным лицом. – Я не хочу. Я его боюсь. Откажись от него.

В сердце Джип шевельнулось то же чувство, как в тот вечер, когда он пришел пьяным: скорее сострадание, чем осуждение вздорного поведения. Взяв его за руку, она сказала:

– Все хорошо, Густав. Тебе не следует волноваться. Когда стану некрасивой, я возьму Бетти и уеду отсюда, пока все не закончится.

Фьорсен упал на колени.

– О-о нет! О-о нет! Моя прекрасная Джип!

Она же сидела, как сфинкс, опасаясь, что у нее вырвутся те же слова: «О-о, нет!»

Через открытые окна в комнату влетели ночные бабочки. Одна из них опустилась на цветок гортензии, стоявшей в камине. Джип посмотрела на белое мягкое пушистое существо, чья головка напоминала на фоне голубоватых лепестков крохотную сову, на фиолетово-серые каминные изразцы, ткань своего платья, приглушенный абажурами свет ламп. Это «о-о нет!» бросило вызов ее эстетическому чувству. Скоро она сама станет некрасивой и, возможно, умрет, как умерла ее мать. Джип сжала зубы, выслушивая протест великовозрастного ребенка против того, чему сам был причиной, и покровительственно коснулась его руки.

Она с любопытством наблюдала в тот вечер и на следующий день, как Фьорсен будет переваривать обескураживающую новость.