Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

Телефон в кармане снова жужжит. Мона?

Я стою на подъездной дорожке в дождевике и пытаюсь понять, как люди определяют, можно ли им садиться за руль или они слишком пьяны. Наверно, сам факт, что я задаюсь этим вопросом, уже содержит в себе ответ. Вдали завывает койот: плохая примета. До дома Натали ровно двенадцать минут, я так хорошо знаю местные дороги, что могла бы проехать по ним с завязанными глазами. Но смогу ли я проделать этот путь после двух бутылок пива и двух стаканов скотча или даже, пожалуй, трех бутылок пива и трех стаканов скотча, учитывая, что в нетрезвом виде я могу ошибиться в подсчетах?

Дождь резко перестает, и из леса у дома выскакивает группа подростков, ломясь через кусты.

– Эй! – кричу я. – Это частная собственность! – Жду, что они рассмеются мне в лицо или пошлют к черту, но они молчат, коротко переглядываются и рассыпаются в разные стороны: кто-то к дороге, а кто-то – в соседние дворы. Они бегут, сторонясь фонарей, и стараются держаться в темноте.

Слышу, как кого-то тошнит. Включаю на максимум фонарик на телефоне, подхожу к краю участка и вижу девушку в розовом бархатном мини-платье. Это Марина.

Она сидит на лужайке и смотрит на луну. Увидев меня, пытается спрятать желтую лужицу рвоты, присыпав ее листьями. Мокрые волосы толстыми нитями липнут к щекам; босые ноги запачканы грязью.

– Серьезно? – спрашиваю я.

– Мона? – Ее голос кажется и детским, и усталым. – Можно нам воды? – Она меняет позу, и ее платье задирается; я вижу ее трусы, белые с маленьким розовым бантиком на резинке. Я отвожу взгляд.

– Кому «нам»? – Тут я вижу, что из-за куста остролиста выглядывает другая девочка, брюнетка. Она встает, и я замечаю, что ее голубое мини-платье запачкано на животе чем-то темным: наверняка не кровью, а просто грязью или кетчупом, а может, даже водой, ведь шел сильный дождь. Она идет ко мне, хлюпая ногами по мокрой траве. Она тоже босая.

– Со мной все в порядке, – говорит она, предвосхищая мой вопрос. – Правда. – Она подходит так близко, что я чувствую ее запах: тревожный пот, вишневый спрей для тела и еще какой-то густой мускусный запах, как от дохлой кошки. Она тянется ко мне, берет меня за руку ледяными пальцами и прижимает мою ладонь к животу. Я закрываю глаза, готовясь коснуться теплой раны, но дотрагиваюсь лишь до холодной ткани платья, которая даже не порвана.

Вдали слышатся сирены.

– Что случилось? – я убираю руку.

– Расскажем, если пустишь нас в дом, – отвечает девочка. Проходит мимо и зовет за собой Марину.

Но та не встает.

– Я плохой человек? – спрашивает она, так и сидя на траве.

– Там заперто, – окликаю я девчонку. Та уже почти на крыльце. На самом деле дверь не заперта, но девочка верит мне и садится на ступеньку.

– Марина, – говорю я, – что ты натворила?

Красно-голубые огни омывают дворы в конце нашей улицы, заканчивающейся тупиком. Сирены совсем близко и будто доносятся сразу со всех сторон. Девочка подбегает к Марине и тащит ее за руку, заставляя встать.

– Нам нужно бежать, – говорит она, прикрывая рукой рот, будто думает, что так я ее не услышу. Потом поворачивается ко мне. – Не говори им, что нас видела. Пожалуйста.

Она наклоняется, подхватывает Марину под мышки, а в соседних домах загорается свет. Наша улица не из тех, где люди накрывают голову подушкой, услышав сирену скорой помощи в час ночи. Сосед выходит на лужайку с фонариком, и тут я все вижу. Платье девчонки в крови.

– Я вас даже не знаю.

Она хмурится, будто кто-то потянул за веревочку и все ее лицо стянулось к центру.

– Я думала, ты подруга Марины.

– Нет, – отвечаю я. – Мы просто вместе работаем.

Девочка качает головой и тащит Марину к темным зарослям, сверкая голыми пятками. Она кажется очень маленькой и хрупкой, и в этом главная опасность юных девочек. Они похожи на оленят, а на деле волки.

– Марина, – зову я, но Марина шепчет что-то девушке на ухо. Они жмутся друг к другу и скрываются во мраке. В голове мелькает мысль – не позвонить ли их родителям. Тут я вспоминаю о матери.

И решаю, что протрезвела достаточно и могу сесть за руль.

Конусообразные лучи фар освещают мне путь по узким улицам нашего городка. Некоторые улицы освещены фонарями, другие погружены в темноту. Опять начинается дождь; капли бьют по стеклу. Дождь всегда наводит меня на экзистенциальные мысли. Я задумываюсь о жизни, которую прожила, и о том, сколько еще мне осталось; рассуждаю, как несправедливо, что всю жизнь придется прожить в одной шкуре и быть собой, Моной из Нэшквиттена, что в тот самый миг, как я родилась, мне невольно пришлось взять на себя обязательство оставаться Моной до самой смерти.

Я перестала следить за дорогой и смотрю лишь на свое тусклое отражение в зеркале заднего вида. Глаза встречаются с глазами двойника, и в этот момент я чувствую, как машину заносит. Плотный ремень врезается в грудь, голова падает вперед, колеса теряют сцепление с дорогой. Я не вижу желтую полосу, но чувствую, что заехала за нее. Мне всегда казалось, что я встречу смерть спокойно, но сейчас оказывается, что я совсем не готова. Я кричу, будто крик может меня спасти.

Дождь ненадолго ослабевает. Я вижу, что передо мной. Я еду прямиком в белый штакетник. Выкручиваю руль вправо и возвращаюсь на свою полосу.

Я почти перестаю дышать. Воздух царапает глотку, как сухие крошки.

Когда мы с Натали учились в девятом классе, наш одноклассник въехал в кирпичную стену старого спортзала на «субару» своей матери. Он выжил, но остался прикованным к коляске, а поскольку в школе не было пандусов, друзьям приходилось по очереди заносить его наверх по ступенькам. Через несколько месяцев еще один парень попал в аварию на Перекрестке смерти на съезде с 5А и не пострадал, но погиб его лучший друг, сидевший рядом на переднем сиденье. Потом наступило лето. Девчонка, которую все считали пропащей, потому что она торговала оксикодоном, не вписалась в поворот на дороге, идущей вдоль берега, в районе Третьего утеса. Там не было заграждения, и она умерла на месте от удара. Пляж долго был закрыт, и все на это жаловались, потому что всем нравилось думать, будто мы тоже лишились чего-то важного. Помню, мы с Натали собирались на выпускной, она красила губы и тяжело вздохнула. Когда они