Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

– Кому «ей»?

Она так неожиданно и пристально смотрит на меня, что я почти ожидаю услышать звук, сопровождающий этот внезапный взгляд.

– Натали.

– Натали не лезет мне в голову. – По крайней мере, не больше остальных. В моей голове полно людей.

– Она считает себя лучше тебя, – спокойно заявляет мать, – всегда считала.

Потому что она на самом деле лучше.

– Ясно.

Когда я представляю двадцатишестилетнюю женщину, что целыми днями разделывает мертвую рыбу, а приходя домой, видит там лишь письма с отказами и вещи другой взрослой женщины, с которой ей приходится делить жилье, мне не кажется, что у нее большие перспективы.

– С чего ты вдруг об этом заговорила? – Я посматриваю на дверь туалета и молю, чтобы та скорее открылась.

– Ты какая-то потерянная, – говорит она.

Я лихорадочно озираюсь, смотрю сначала направо, потом налево.

– И правда, как мы оказались в больнице?

Она улыбается печально и ласково; это что-то новенькое, не замечала эту улыбку в ее обычном репертуаре осуждающих выражений лица. Значит, у нее для меня новости. А с меня сегодня хватит новостей.

– Не паясничай.

– Кто? – спрашиваю я. – Я?

– Мне надо тебе кое-что сказать, Мона. – Она прижимает ладонь к обоям с узором из тонких серых линий в окружении абстрактных фигур. – Мы переезжаем. Я больше не могу здесь жить.

Удивление обволакивает меня непроницаемой пленкой, и сама новость до меня не доходит.

– Что?

– Я несчастна в этом городе, и это длится уже давно. Но это неважно. Я хочу знать, ты справишься? С тобой все будет в порядке, если мы уедем?

А сейчас со мной все в порядке, по-твоему? – чуть не говорю я. Но вместо этого спрашиваю:

– А куда вы переезжаете?

– Во Флориду. Или в Техас. Куда-нибудь, где нет подоходного налога.

– И папа не против?

Она подмигивает: не слишком ли легкомысленный жест в данных обстоятельствах?

– Он во всем меня слушается.

– А мне тоже надо переезжать? – Я озвучиваю свои мысли.

– Ну, мы купили тебе дом, – говорит она, будто я могла об этом забыть. Больше всего я жалею, что позволила им «инвестировать в недвижимость», купить себе дом и тем самым заманить меня обратно в Нэшквиттен. – Вдобавок, не так уж важно, где жить. Знаешь, в двадцать пять все так думают: ах, если бы я жила не здесь, а где-то еще, все сложилось бы иначе! Не сложилось бы. Это была бы та же самая ты, просто в другом месте.

– То есть мне надо просто убить себя, ты на это намекаешь?

Она замирает.

– О таком не шутят, Мона.

За спиной распахивается дверь туалета. Отец выходит и отряхивает мокрые руки.

– Бумажные полотенца закончились, – говорит он.

– Я знаю тебя лучше всех, – произносит мать. Я не спорю. Проще убедить себя, что человек остался прежним, чем признать, что перестала его понимать.

– Готовы? – Отец встает перед нами.

– Мона, – говорит мать, – ты действительно даже не расчешешься?

В пропахшей хлоркой маленькой палате миссис Лорел мы много говорим, но я тут же забываю, о чем. В детстве я в совершенстве овладела искусством «активного отсутствия». Я могу общаться с людьми, задействовав лишь самые поверхностные слои сознания, являющиеся не чем иным, как вежливой оболочкой моего реального внутреннего мира. В природе панцирь является эффективным защитным механизмом, так как кажется естественным продолжением животного. Мой панцирь тоже выглядит совершенно естественно.

Я округляю глаза и в нужный момент киваю. Улыбаюсь. Улыбка не сходит с моего лица. Но на самом деле я сижу в глубине своего существа и размышляю, не зря ли потратила жизнь, вернувшись в этот город, который никогда мне даже не нравился, в город, не давший мне ничего, кроме солнечных ожогов летом и обморожений зимой, в город, который никогда не был таким, каким я хотела его видеть (как ничего на свете не бывает таким, как хочется), в город, который создал меня и принял меня обратно, в город, где я сказала Натали, что, кажется, внутри меня живет чудовище, и она ответила, что внутри нее тоже, в город, где мать каждый вечер звонила своей сестре-близняшке в Калифорнию, пока та внезапно не умерла от сердечного приступа, в город, где я чуть не утонула и отец выкачивал из моих легких морскую воду, в город, где есть красота, хотя я никогда в этом не признаюсь, в город, где мои одноклассники погибали молодыми, в город, который мои родители называли райским местечком, а я, дура, поверила.

Когда Лайла переехала сюда, я сказала: ты тут долго не выдержишь. Она решила, что я шучу.

В палате что-то происходит. Я улавливаю какое-то движение. Голоса звучат в ушах невнятным гулом, я слышу их, как через морскую раковину, но постепенно всплываю на поверхность. Натали встает, вежливо задвигает стул, подходит к двери и открывает ее одним изящным движением кисти. Возьми меня с собой, проносится в голове, и я возвращаюсь из своего укрытия.

Выбегаю за ней, ничего не объяснив остальным; кто-то спрашивает, куда я иду, но вопрос обтекает меня, как масло. В коридоре несколько раз зову Натали по имени, прежде чем та оборачивается. Кажется, она удивлена, что я пошла за ней.

– Хочешь перекусить? – спрашивает она.

В лифте случается странная вещь. Мы с Натали тихонько стоим в углу, и тут она вдруг заговаривает с человеком, стоящим напротив. Я их не слушаю, слишком много тревожных мыслей роится в голове, но потом слышу плач и возвращаюсь к реальности. Мужчина бросается к Натали, утыкается подбородком ей в грудь, и я готовлюсь выпихнуть его из лифта на следующем этаже, но тут Натали внезапно касается его плеча. Я смотрю на их отражение в зеркале: Натали обнимает незнакомца, они склонили головы друг к другу, как два лебедя, а за их спинами вспыхивают желтые кружки с номерами этажей. Она дает ему то, что ему сейчас нужно, думаю я; не знаю, откуда мне это известно, но так и есть.

Когда я спрашиваю ее, кто он, она не может объяснить.

Дома Лайла ждет меня на крыльце; на плечи накинут ярко-розовый кардиган, босые ноги нетерпеливо притоптывают по земле. Она подходит к машине еще до того, как я успеваю открыть дверь, и начинает говорить со мной через открытое окно.

– Пришла Марина Новак, – произносит она.

У меня закладывает уши. Кажется, я притянула Марину усилием мысли.

– Ты знаешь Марину? – удается пролепетать мне.

– Да, она же учится в школе. Приходила ко мне