Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

– Это произошло на соседнем участке, Мона. Рабочие уехали на выходные, и подростки устроили вечеринку на стройке.

– Что? – В груди возникает вакуум. Легкие будто растворяются.

– Нам еще не сообщили, что случилось. Ее звали Люси… Я, кажется, тебе о ней рассказывала. Она хорошо рисовала.

Не помню, чтобы она рассказывала про девочку, которая хорошо рисовала.

В трубке раздается короткий сигнал.

– Черт, мне надо идти, звонят из школы. Дома увидимся.

Телефон в руке горит, как раскаленный камень с берега, когда я отодвигаю его от уха. Мне вдруг хочется швырнуть его через тонкий проволочный забор, отделяющий участок Лорелов от общественного пляжа, но я вижу тень на своей руке. Натали садится в кресло напротив.

– Все в порядке? – Она протягивает мне чашку, такую горячую, что можно обжечься, но я все равно беру ее и держу. – Я переставила машину.

– Отлично. Спасибо.

Она, прищурившись, смотрит на меня.

– У тебя такое лицо, будто ты изо всех сил пытаешься не паниковать.

– Неправда. – Пульс свербит в мочках ушей и кончиках пальцев, как электрические разряды, и в горле застрял комок, который я отчаянно пытаюсь протолкнуть подальше вниз, вниз. – Как мама? – спрашиваю я, нащупывая тему для разговора.

– Да так. – Натали пожимает плечами. – Болеет.

Чайка кричит над головой. Мы смотрим, как она парит под дождем, раскинув рваные крылья. От пронзительности этого момента меня мутит; прошлое и будущее словно испарились, всего, что было, и всего, что может случиться, больше не существует; есть только сейчас.

– Расскажи, – говорит Натали.

– Что рассказать?

– О чем думаешь. – Она ставит чашку на подлокотник и поворачивается ко мне. – Я вижу тебя насквозь, Мо.

Откуда такая уверенность? – хочется сказать мне, но я не говорю. Чтобы заполнить тишину, отвечаю:

– Девочка умерла. Моя соседка ее знала, она работает в школе консультантом по поступлению в колледж.

– Черт. – Натали проводит короткими ногтями по нижней губе. Ее кутикулы побурели от засохшей крови, и я не без удовлетворения отмечаю, что, несмотря на все ее достижения, она по-прежнему дергает заусенцы. – Ты ее знала?

– Не то чтобы. Нет.

– А что случилось? Передоз? Авария?

– Вопрос на миллион долларов, – отвечаю я.

Натали подтягивает колени к груди и упирается в них подбородком.

– В этой чертовой дыре ничего не меняется, да?

Я чувствую желание возразить, как бывает, когда кто-то начинает критиковать твою семейную динамику.

– Я бы не назвала Нэшквиттен «дырой».

Она смеется.

– Ты в моей анкете написала «желаю выбраться из этой чертовой дыры».

– Не помню такого.

– Я не хотела тебя обидеть.

У нее в кармане жужжит телефон; она достает его, смотрит на экран и корчит гримасу. На берегу что-то порхает по песку и исчезает в высокой траве. Сперва решаю, что это маленькая птичка, может ржанка, но потом вижу металлический блеск в лучах бледного солнца и понимаю, что это всего лишь пакетик от чипсов.

– По-твоему, я не знаю, чего хочу? – спрашиваю я.

– Что? – говорит она, не глядя на меня. – О чем это ты?

– Ни о чем. Наверно.

Она поднимает бровь и кладет телефон в карман.

– Знаешь, Мона, ты такая смешная.

– Мне говорили.

Она отодвигает рукав свитера и смотрит на перламутровый циферблат часов. – Мне надо в больницу.

– Конечно. Не буду тебя задерживать.

По пути домой звоню Марине, но она не берет трубку, а когда я отправляю ей письмо по электронной почте, мне приходит сообщение, что ящик переполнен.

Не могу найти ключ и провожу кредиткой в узкой щели между дверью и косяком, как научила Натали еще давно, когда у нее был бунтарский период. Лайлы нет дома; не успеваю сделать и трех шагов, как звонит мать.

– Сегодня идем навестить миссис Лорел, – заявляет она, даже не поздоровавшись. – В час успеешь?

Я оглядываю пустой дом, безмолвно кружащийся потолочный вентилятор, неношеные туфли у двери и гору запечатанных писем на кофейном столике, которая вот-вот сойдет лавиной на пол.

– Конечно, почему бы и нет.

Поднимаюсь в свою комнату и выбираю наряд, который мать не посчитает «оскорблением эстетического чувства». Нахожу скучное белое платье, которое ей точно понравится, потому что оно ее, выдвигаю ящик стола и ищу таблетки, которые купила у кассира «Виллидж Маркет» сто лет назад, еще когда только вернулась в Нэшквиттен. Кажется, его звали Джон или Аарон, или как-то еще по-библейски, не помню. Но в ящике лишь старые чеки и непишущие шариковые ручки. Наверно, это к лучшему: наркотики плохо на меня влияют.

Сажусь на кровать и роняю голову. Кое-что я о себе знаю: в глубине души я трусиха. Инстинкт самосохранения всегда пересиливает во мне самоотверженность. Будь я смелее, задержала бы вчера Марину, расспросила бы ее подругу, откуда у той на платье кровь, пригласила бы их в дом и помогла высушить волосы теплыми полотенцами. Но я не смелая. Я обычная.

Снова звоню Марине. И снова ничего.

Когда я приезжаю в больницу, родители ждут в лобби. Мать в черном платье, которое я раньше никогда не видела: длина до колен, рукава-колокольчики, вдоль горловины вышивка золотой нитью. Она из тех женщин, кто скорее оденется слишком нарядно, лишь бы не проще всех.

– Выглядишь мило, – говорит отец. Он выглядит как обычно: голубая рубашка в клетку, джинсы и ремень.

– Пойдем? – Мать тянется ко мне и приглаживает мне волосы. – Есть расческа? – спрашивает она, когда мы заходим в лифт. Я отвечаю «нет»; она кивает и решительно нажимает на круглую кнопку. Больше она ничего не говорит. Кажется, в последнее время она старается быть проще. Или наконец начала принимать ксанакс.

Мы поднимаемся на лифте в тишине, глядя, как кружочки с номерами этажей по очереди вспыхивают желтым. В противоположном углу стоит женщина со скрюченной спиной и опирается о металлическую палку, к которой присоединен пакет с желтой жидкостью. От пакета тянется толстая пластиковая трубка и исчезает под ее тонкой больничной рубашкой; мои руки покрываются мурашками, так всегда бывает, когда я вижу больных. Умом я понимаю, что мое тело тоже когда-нибудь сломается, но лишний раз видеть доказательства неизбежного не обязательно.

Отец говорит, что ему нужно в туалет, и мы с мамой ждем в коридоре. Рядом пустая палата с открытой дверью, оттуда исходит слишком человеческий запах – кислый и затхлый, как немытые подмышки того, кто сильно нервничает.

– Не позволяй ей лезть тебе в голову, – вдруг произносит мать, заглядывая в коридор мне через плечо.

Я тоже оглядываюсь и смотрю в коридор: вдруг она имеет в виду кого-то конкретного?