Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

– Поехала к кузинам на выходные, – Люси наклоняется и поднимает с пола одноразовый стаканчик, в котором еще осталась выпивка. Наверняка его тут бросил кто-то из футболистов.

– А тебе можно пить? – спрашиваю я. – Ты же лекарства принимаешь.

Навсегда запомню ее взгляд. Она смотрит на меня так, будто хочет испепелить все мысли о том, что ей можно и нельзя, послав электрические разряды через мои глазницы прямо в мягкие ткани мозга.

– Какие лекарства? – спрашивает она.

– Да вы посмотрите, кто тут у нас! – Подходит Оливия, хлопает Люси по плечу, и та врезается в меня. – Пей, пей, пей! – кричит она, и Люси проглатывает содержимое стакана. А я думаю, что от Оливии было бы намного больше проку, если бы она умела вовремя заткнуться.

– Марко видела? – шепчет мне на ухо Оливия. – Смотри.

Сегодня мы провожаем учеников по обмену: завтра они улетают в Рим. Я смотрю туда, куда смотрит Оливия: в противоположном углу Марко дергает ногами и руками, изображая что-то отдаленно напоминающее танец, а парни из футбольной команды его подначивают и поливают растрясшимся пивом. Он не догадывается, что они целый месяц над ним угорали. Я бы его даже пожалела, если бы он не был таким конченым придурком.

– Ха-ха, – говорю я и краем глаза поглядываю на Люси. Та повернулась к нему спиной. Неудивительно, после того видео, которое он снял.

Кто-то включает музыку громче. Стены сотрясаются от глухого быстрого ритма; я чувствую его под ногами, как вибрацию от проходящего поезда. Люси поднимает руки над головой, ее бедра ходят волнами, будто состоят из воды.

– Думаешь, ей стоит с ним поговорить? – спрашивает Оливия, имея в виду Люси и Марко. Она кладет мне на плечо липкую руку, и у меня возникает желание ее стряхнуть. – Другого шанса не представится.

– Только не начинай, Лив.

– Я не начинаю. Это он начал.

Люси скользит мимо нас так плавно, что я смотрю вниз, чтобы удостовериться, что она не плывет по воздуху. В ее теле будто нет ни одной косточки.

– Эй! – окликаю ее я, но она не оборачивается. Она выходит из-под крыши на недостроенную террасу, и клянусь, в ту же секунду, как она выскальзывает наружу, начинается дождь. Она откидывает голову и закрывает глаза, словно нежась под теплым душем.

– Я не хочу промокнуть, – говорю я Оливии, но та меня не слушает. Меня никто никогда не слушает.

– Я должна с ней поговорить, – настаивает она. – Она должна знать, что у нее есть выбор.

– Какого хрена? – вырывается у меня, но Оливия уже выходит на недостроенную террасу; она расправила плечи и держится прямо, как штырь, – она всегда так делает, когда ей кажется, что она помогает.

Воздух загустел от жаркого дыхания и пота, и я высовываюсь в пустой оконный проем, подставляя лицо весеннему ветру. Под окном деревья стоят очень близко друг к другу: даже не скажешь, что всего в паре сотен метров – жилая улица. Такого густого леса нигде не осталось; в Нэшквиттене нет больше мест, куда можно пойти и оказаться как бы вдали от всего мира. Этот лес тоже скоро исчезнет, внизу уже выстроились в ряд пеньки, деревья срубили под корень. Мысли об уничтожении природы меня угнетают, и я отворачиваюсь от окна. Оливия все еще снаружи. Сквозь толпу своих одноклассников вижу ее рядом с Люси; она положила руку ей на плечо, их платья промокли и прилипли к груди, Люси трясет головой, и дождевые капли с ее волос брызжут им обеим в лицо.

Я спешу к ним. Тонкие ремешки туфель врезаются в щиколотки. Оливия способна уговорить человека на любую дичь: однажды она убедила меня разрешить ей вытатуировать букву М на моем бедре швейной иголкой. Она знает все правильные слова. Никто никогда не отнимет это у тебя, сказала она про татуировку. Решайся, и она останется с тобой навек.

– Что ты ей сказала? – спрашиваю я. Пол недостроенной террасы торчит над лесом, как нос корабля. Элементы будущего ограждения сложены в дверном проеме: деревянные опорные планки и листы. Без них терраса кажется совсем открытой. Она и открыта. От дождя пол скользкий, как черт-те что; я ступаю на него и еду, как по свежему льду, врезаюсь в Люси и тяну ее за собой. Мы подкатываемся к обрыву, который – теперь я это вижу – находится чертовски высоко; под нами расстилается лужайка, мы размахиваем ногами, пустой бассейн внизу разевает свою пасть, а руки нащупывают безопасное место, которого не существует. Самое забавное, что, съезжая к обрыву, я не думаю ни о прошлом, ни о будущем, ни о своей семье. Я думаю о белых флажках на Перекрестке смерти и о том, что я даже не знаю, в чью честь они установлены. Я думаю о том, что отныне и меня запомнят как девочку, которая умерла юной. Я думаю о том, что никогда не хотела так умереть и от меня не зависит, какой меня запомнят после смерти.

Я уже закрыла глаза, и тут Люси вдруг наваливается на меня всем весом. Ее плечи врезаются мне в грудь, будто я манекен для футбольных тренировок, и спустя самые долгие в моей жизни несколько секунд мы тормозим. Ветер с сосновыми иголками обдувает наши ноги и острые края недостроенного пола. От дождя и пота я промокла насквозь, трусы прилипли к паху, а платье – к животу.

– Черт, – вырывается у меня, но Люси, кажется, совсем не напугана. На ее лице написано радостное волнение.

– Так вот, значит, как оно бывает?

– О чем ты? – спрашиваю я, но тут Оливия кричит: «Блин!» – и момент потерян. Она начинает бежать к нам навстречу, потом передумывает и идет вразвалочку, как пингвин, – так родители учили нас ходить по заледеневшим дорожкам. Она намазалась глиттером, и тот блестит на свету, а когда она подходит ближе, я чувствую химическую сладость: пахнет искусственной клубникой. Любит она расфуфыриться.

– Вас кто-нибудь видел?

Мы оборачиваемся, но нас никто не видел. В пустом дверном проеме обнимается парочка, они вжались друг в друга, как зубцы застежки-молнии, их языки шевелятся с такой скоростью, что мне становится дурно.

– Пойдем в дом, – говорю я; мне вдруг хочется тоже стать сухим и глупым телом, с которым кого-то тянет обниматься.

– Ты ушиблась? – спрашивает Оливия. Она не терпит, когда что-то происходит без ее участия. Она берет меня за руку и осматривает ее, будто я сломала