Почтовая открытка - Анна Берест

Автобусы подъезжают один за другим. Прибытие семей в Питивье вызвает панику у всех, от заключенных, которые были в лагере прежде, до администрации лагеря, медперсонала и даже полицейских.

А ведь Главное управление здравоохранения направляло письмо генеральному секретарю полиции Рене Буске и предупреждал, что лагеря Питивье и Бон ла Роланд не приспособлены для приема слишком большого количества интернированных. Разместить их там даже на относительно короткое время можно только с нарушением элементарных правил гигиены и с риском развития эпидемий, особенно в жаркое время года. Однако никаких санитарных мер не принимают. Зато двадцать третьего июля префект департамента Луаре направляет на место дополнительно пятьдесят жандармов.

Тюремная администрация совсем не готова к прибытию малолетних детей. Нет подходящей еды, младенцев негде купать и не во что переодеть. Нет нужных медикаментов. В июльскую жару матери оказываются просто в ужасающем положении, без пеленок, без чистой воды, руководство не додумалось обеспечить их молоком и посудой для кипячения. По этому поводу составляется рапорт и направляется префекту. Никаких мер не принимают. Зато оперативно доставляют новую партию колючей проволоки, для усиления имеющейся. Видимо, жандармы боятся, как бы младенцы не вылезли наружу.

В лагере один из полицейских указывает в своем рапорте, что «не менее 90 % прибывшего сегодня контингента евреев — женщины и дети. Все заключенные находятся в состоянии подавленности и физической слабости после пребывания на Зимнем велодроме, где условия размещения были очень плохими и не хватало самого необходимого». Когда Аделаида Отваль знакомится с этим рапортом, ей кажется, что «ослабленность и подавленность» — слишком мягко сказано. Семьи прибывают с Зимнего велодрома в состоянии совершенно катастрофическом. Они провели несколько дней в тесноте на стадионе, спали на земле, без уборных, на трибунах, залитых мочой, в невыносимой вони. Стоит удушающая жара. От пыли не продохнуть. Мужчины грязные, полицейские обращаются с ними по-скотски, унижают и бьют, из-за жары от женщин тоже пахнет потом, у некоторых месячные и одежда залита кровью, дети перепачканные, еле держатся на ногах. Какая-то женщина бросилась с высокой трибуны в толпу и разбилась насмерть. Из десяти туалетов половина заколочена: их окна выходят на улицу — вдруг кто-то попробует спастись. То есть на восемь тысяч человек всего пять туалетов. С утра первого же дня туалеты забились, люди вынуждены садиться на экскременты. Заключенным не дают ни еды, ни воды, и пожарным приходится включать брандспойнты, чтобы напоить мужчин, женщин и детей, которые буквально умирают от жажды. Это акт гражданского неповиновения.

Двадцать первого июля Аделаида и Ноэми присутствуют при размещении матерей и маленьких детей. Их запихивают в сараи, ранее использовавшиеся как мастерские, — теперь постройки реквизированы и превращены в спальные бараки. Женщин и детей укладывают прямо на пол, на солому. Ложек и мисок на всех не хватает, поэтому суп наливают в старые консервные банки. Детям раздают жестянки из-под сухарей из пайков Красного Креста. Днем из них едят, ночью в них писают. Об острые края можно порезаться до крови.

Санитарная ситуация ухудшается, вспыхивают эпидемии. Жак подхватил дизентерию. Он все чаще остается в бараке, куда люди входят «как в кроличью клетку: солома, пыль, черви, болезни, ругань, крики. Ни минуты уединения», — пишет в своих воспоминаниях Аделаида Отваль. А Ноэми борется с вечным авралом в лазарете. У доктора Отваль далее читаем: «В лазарете нас двое — Но и я. Здесь можно встретить всевозможные болезни: тяжелые случаи дизентерии, скарлатину, дифтерит, коклюш и корь». Жандармы требуют выдать им талоны на бензин для грузовиков, которые возят заключенных от станции Питивье, просят дополнительные бараки для размещения прибывающих. Они совсем не готовы к такой ситуации.

— Что же они рассказывают женам, приходя с работы домой?

— Об этом история умалчивает.

Ноэми поражает доктора не только своей работоспособностью, но и мудростью. Девушка часто говорит, что ей тоже предстоят страшные испытания, которые потребуют огромного мужества. Она это чувствует. «Откуда она знала?» — напишет доктор Отваль в своих воспоминаниях. Вечером, пока еще что-то видно, в бараке Ноэми сочиняет роман.

С ней заговаривает женщина из Польши:

— Тут, на твоем месте, женщина. Спала раньше. До тебя. Тоже писала.

— Правда? — спрашивает Ноэми. — Здесь была писательница?

— Как ее звали-то? — спрашивает полька у другой женщины.

— Я помню только имя, — отвечает та. — Ирен. — Ирен Немировски? — спрашивает Ноэми, изумленно поднимая брови.

— Вот, точно! — отвечает молодая женщина.

Ирен Немировски провела в бараке № 9 лагеря Питивье всего два дня. Семнадцатого июля 1942 года, за несколько часов до прибытия Ноэми, ее отправили дальше с партией № 6.

Двадцать пятого июля доктор Отваль из услышанного в коридорах администрации разговора понимает, что намечена отправка еще одной партии заключенных. Чтобы разгрузить лагерь, тысячу человек посылают в Германию. Она боится, что ее разлучат с Ноэми. «Но — замечательная помощница, — пишет Аделаида. — Она смотрит жизни прямо в лицо и ждет от нее сильных, богатых ощущений. Она готова окунуться в нее душой и телом, она переполнена планами и знает, что станет примером для многих». Аделаида Отваль обдумывает способ, как сохранить Но при себе. Она обсуждает проблему с одним из администраторов лагеря:

— Не забирайте у меня эту санитарку. Я потратила столько времени на ее обучение. От нее много пользы.

— Хорошо. Будем искать решение. Дайте подумать.

Письмо, которое Ноэми написала родителям, прибывает в Лефорж в тот же день — в субботу двадцать пятого июля. Они успокаиваются. Эфраим берется за перо и пишет послание префекту департамента Эр. Он хочет знать, что именно французские власти намерены делать с его детьми. Как долго они будут находиться в лагере Питивье? Как изменится ситуация в ближайшие недели? Он прикладывает к письму конверт с маркой, чтобы точно получить ответ.

— Однажды я обнаружила это письмо Эфраима — в архиве префектуры департамента Эр. Потрясающее чувство. Я держала в руках тот самый вложенный им конверт с портретом маршала Петена и маркой в полтора франка. Никто ему не ответил.

— Я думала, после войны архивы администрации были уничтожены.

— В общем-то нет. Петеновское Французское Государство подчистило, что могло, и, в частности, уничтожило компрометирующие документы в своих администрациях. Но три департамента не выполнили приказ, и в том числе, к нашему счастью, департамент Эр. Ты не представляешь, что у них до сих пор хранится в архивах, это какое-то подземное царство, параллельный мир, который продолжает существовать. Или угли, на которые дунешь — и все вспыхнет снова.

Дни идут. Эфраим