Почтовая открытка - Анна Берест

— Ты ни разу не навестила меня! Я весь день тебя ждал.

Он отправляет сахар в рот. Кусочек тает, и Жак меняет гнев на милость.

— Чем ты занимался? — спрашивает Ноэми.

— Выполнял наряды. Меня отправили с молодежью чистить сортиры. Ты бы видела, что там творится, — в выгребной канаве копошатся белые червяки размером с палец. Мерзость. На них надо сыпать крезол, гранулированный антисептик, а у него такой едкий запах, что у меня разболелась голова и я вернулся в барак. Здесь ужас, правда. Ты не понимаешь. Здесь крысы. Ляжешь на кровать, а они бегают. Я хочу домой. Сделай что-нибудь. Вот Мириам бы точно что-нибудь придумала, — говорит Жак.

Ноэми не выдерживает, хватает младшего брата за плечи и хорошенько встряхивает:

— И где она, Мириам, где? Вот и ступай к ней. Попроси ее что-нибудь придумать. Валяй!

Жак опускает глаза и просит прощения. На следующее утро Ноэми узнает, что из лагеря можно отправлять письма — по одному в месяц. Она решает сразу же написать родителям, чтобы успокоить их. Они в разлуке уже пять дней. Пять дней они ничего не знают друг о друге. Ноэми приукрашивает правду: она говорит, что работает в лазарете и что у Жака все в порядке.

Затем она идет в лазарет, начинается новый рабочий день. Ноэми застает доктора в разгар яростного спора с администратором лагеря: у них нет самого необходимого. Администратор в ответ грозит ей наказанием. Ноэми понимает, что доктор Отваль в лагере работает не по найму, она заключенная. Такая же узница, как и она сама.

В конце дня Отваль рассказывает Ноэми про себя:

— В апреле этого года у меня умерла мать, и я поехала в Париж на ее похороны. Но аусвайса у меня не было. Я решила нелегально пересечь линию в Вьерзоне, меня арестовала полиция. И отправила в тюрьму в Бурже. Там я увидела, как немецкий солдат тычками подгоняет семью евреев, и вмешалась. «А, значит, ты еврейская заступница? Вот и получай, как они», — сказал солдат, сильно задетый тем, что ему перечит женщина, да еще и француженка. Меня заставили надеть желтую звезду и нарукавную повязку с надписью «Друг евреев». Вскоре пришло сообщение из лагеря Питивье, что им нужен врач. Так меня направили сюда, в лазарет. Но по-прежнему в качестве заключенной. По крайней мере, я помогаю людям.

— Кстати, как вы думаете, здесь можно достать ручку и бумагу?

— Зачем? — спрашивает доктор Отваль.

— Я пишу роман.

— Попробую что-нибудь сделать.

В тот же вечер доктор Отваль приносит Ноэми две ручки и несколько листов бумаги.

— Я тебе достала бумагу в лагерной администрации, но за это и ты кое-что для меня сделай.

— Скажи, что?

— Видишь вон ту женщину? Ее зовут Ходе Фрухт. — Я ее знаю, она из моего барака.

— Так вот, вечером поможешь ей написать письмо мужу.

— И все это ты узнала из книги доктора Отваль?

— Я узнала, что Ноэми стала для женщин Питивье писарем, случайно в ходе поисков. Когда познакомилась с потомками Ходе Фрухт. Они показали мне послания, написанные от руки, красивым почерком Ноэми. Знаешь, как и все девочки-подростки, Ноэми любила причудливо выводить буквы. В заглавных «М» она рисовала характерную завитушку, и эти завитушки можно найти во всех письмах, которые она писала за своих товарок по лагерю.

— О чем рассказывали женщины в своих письмах?

— Заключенные успокаивали близких, старались не волновать их, говорили, что все в порядке… Они не открывали правды. Именно поэтому впоследствии эти письма были использованы ревизионистами, чтобы доказать, будто холокост — выдумка.

Жак навещает Ноэми в лазарете. У него все плохо, какой-то солдат отобрал его лосьон, живот болит, ему тоскливо и одиноко. Ноэми советует брату завести друзей.

В тот вечер мужчины из его барака решают справить шаббат в укромном месте. Жак присоединяется к ним и встает позади всех, чуть поодаль. Ему приятно чувствовать себя частью группы. После молитвы мужчины остаются и беседуют друг с другом, как в синагоге. И тут Жак слышит, о чем они говорят: обсуждают отправку составов с людьми. Никто не знает точно, куда идут эти эшелоны. Одни называют Восточную Пруссию, другие — какое-то место под Кёнигсбергом.

— Наверное, на работы в соляных шахтах в Силезии.

— А я слышал о фермах.

— Хорошо бы так.

— Размечтался. Думаешь, отправят тебя доить коров?

— Они отправят нас на убой. Пулю в затылок. У открытого рва. Одного за другим.

Эти разговоры пугают Жака. Он передает их Ноэми, та, в свою очередь, спрашивает доктора Отваль, что она думает об этих ужасных слухах. Доктор хватает Ноэми за руку и, сверля ее взглядом, чеканит каждое слово:

Слушай меня хорошенько, Но. Здесь это называют «сортирное радио». Держись подальше от всех этих мерзких историй. И скажи брату, чтобы делал то же самое. Условия тут тяжелые, и надо выжить. А жуткие рассказы повторять нечего. Ясно?

— В тот момент доктор Отваль искренне верила, что узников лагеря Питивье отправляют на работы в Германию. В своих воспоминаниях она пишет: «Пройдет еще много времени, прежде чем я пойму». Так мягко и стыдливо она предваряет то, с чем ей вскоре придется столкнуться. Если хочешь вкратце, прочти подзаголовок ее книги «Медицина и преступления против человечности»: «Отказ врача, депортированного в Освенцим, от участия в медицинских экспериментах». Бери, если хочешь, но советую держать под рукой тазик, потому что, честно говоря, от чтения выворачивает наизнанку, и это не фигура речи.

— Но почему доктора Отваль отправили в Освенцим? Она же не еврейка и не политическая заключенная.

— Во все лезла, говорила, что думает, заступалась за слабых. Ее депортировали в начале сорок третьего года.

Семнадцатое и восемнадцатое июля — жаркие дни. Много работы в лазарете. Обмороки, недомогание, у беременных — схватки. Одна женщина из Венгрии просит укол корамина, она врач и понимает, что у нее сердечный приступ.

На следующий день, девятнадцатого июля, прибывают первые семьи с Зимнего велодрома. Восемь тысяч человек, пробывших в заключении несколько дней, распределены в транзитные лагеря — Питивье и Бон-ла-Роланд. Впервые большинство составляют матери с детьми. И пожилые люди.

— Слухи о предстоящих облавах стали распространяться по Парижу за несколько дней до их проведения. Некоторые отцы семейств сумели бежать. В одиночку. Кто мог предположить, что на этот раз заберут и женщин, и детей. Представляешь, как мучились потом эти отцы, какое испытывали чувство вины? Как жить после такого?

Лагерь в Питивье не может принять столько