Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

мать честная! – голос у Жихарева дрогнул, задребезжал влажно, затем из глотки вымахнуло зажатое шипение, словно бы внутри у этого большого сильного человека что-то прокололи, выпустили воздух, и он невольно затих.

Домой Гордеев вернулся ни с чем.

В окна квартиры лился мягкий розовый свет вечернего солнца, припозднившегося с ночлегом, пели птицы – каждая изливала душу, каждая вытворяла такое, что мигом пропадали все слова, делались пустыми, как шелуха – перед этим сладостным пением они ничего не значили. Гордеев услышал собственный взрыд, застрявший где-то внутри, взрыд встряхнул его тело.

За себя Гордеев не боялся – его песенка спета, – а вот за Почемучку боялся очень сильно.

Для начала Почемучку надо было покормить. Гордеев выскреб из сковородки остатки грибов, черных как уголь, даже чернее угля, швырнул в мусорное ведро, застеленное цветным полиэтиленовым пакетом, поставил на газ чайник, из холодильника достал банку с молоком.

Это молоко было Почемучкино, сам Гордеев к нему не прикасался – что же в таком разе останется сыну? Купить два литра молока вместо одного Гордеев не мог – все по той же скорбной причине… по которой он лишается этой вот квартиры.

Внутри у Гордеева вновь что-то шевельнулось, встряхнуло его тело. Гордеев погасил взрыд. Даже если с ним что-то случится, с Почемучкой все будет в порядке. У властей ныне появилось много помощников, особенно по части незадачливого детства, – наверное, не менее, чем беспризорников в нынешней России, государство на эти цели выделяет деньги, поэтому Гордеев был за Почемучку спокоен.

Чайник, стоявший на плите, дернулся, призывно фыркнул и засвистел. Будто беззаботная птица.

Гордеев заварил Почемучке чай, кинул в стакан три полных ложки сахара – сын любил сладкое, ему надо было расти, потому дети в этом возрасте и едят много сладкого, отпилил три ломтя от старой зачерствевшей булки и сунул под крышку на сковороду. Следом плеснул немного кипятка из чайника.

Через полминуты по квартире растекся роскошный хлебный дух, от которого у Гордеева во рту в твердый комок сбилась слюна… Все-таки хлеб – это типичная русская пища. Как и картошка… Картошка с лучком, жаренная на постном масле, порезанная плоскими аппетитными скибками, м-м-м, Гордеев положил теплые мягкие куски булки, распаренные на воде, перед Почемучкой!

– Ешь!

После ужина движения у Почемучки сделались медленными, сонными – умаялся сынок, столько грибов набрал, только вот попробовать их из-за этих гадов не удалось. Гордеев поспешно подхватил Почемучку на руки, подивился легкости его тела и отнес в комнату на диван.

Накрыл старым, светящимся насквозь, но еще теплым шерстяным одеяльцем – через тридцать минут Почемучка бодро захлопает глазами и проснется и тогда перед вторым, уже длинным, сном его можно будет раздеть. Почемучка натянул одеяльце на ухо и сладко засопел.

Несколько минут Гордеев сидел молча, погрузившись в некое оцепенение, боясь пошевелиться. Пространство неровно колыхалось перед ним, мышцы тупо покалывало, ему чудилось, что в доме его поселилось нечто неведомое, чужое, враждебное, он ощущал этого незваного пришельца, но не видел его, поэтому и сидел неподвижно, будто в засаде высматривал. Мыщцы начали затекать. Но Гордеев продолжал сидеть без движения. Попутно вспоминал свое прошлое, хотя его совсем не хотелось вспоминать. Не хотелось, но, видать, так устроен человек, что прошлое само выбирается наружу, вспоминается, давит, и нет способов справиться с ним. А уж чтобы справиться с самим собою – об этом даже думать не моги.

Он продолжал сидеть неподвижно, погруженный в тяжелые свои мысли, искал в самом себе светлые полянки, на которых можно было бы расположиться, и не находил их, в результате все темнее, чернее становилось у него на душе, все хуже и слезливее делалось ему. Выхода не было.

Завтра снова придут богатые быки во главе с современным юристом Порхадзе, раскинут пальцы на руках в виде вил и будет Гордееву совсем худо – мир, и без того беспросветный, схожий с большим куском угля, сделается совсем черным.

Ему очень хотелось очутиться сейчас где-нибудь далеко от Сучана, очень далеко, и разом покончить со всей этой мататой, с бедой, с тревогой, мертво застрявшей в его душе… Главное – чтобы рядом с ним находился Почемучка. Только один Почемучка и больше никто.

Но грезы есть грезы, а явь есть явь, одно с другим хоть и рядом находится, а смыкается редко. На душе делалось все чернее. В одном Гордеев был уверен твердо: дети за грехи родителей не отвечают, и если он сейчас куда-нибудь зафитилится, исчезнет, то вместе с ним исчезнут и его долги, на Почемучку они никогда не перекинутся – согрешивший отец за долги ответит и на этом все – стоп! Таковы законы жизни.

Но ныне появились такие люди, которым законы все, писанные и неписанные, до «лампочки», как было принято говорить в гордеевском детстве, и вообще эта новая порода людей живет не по правилом, а по понятиям.

Почемучка продолжал спать. Безмятежно, беззвучно, с открытым ртом, в котором были видны молочные, еще не очень крепкие зубы, крепкие зубы у него будут потом, они придут вместе с новой жизнью.

В груди у Гордеева громко, очень встревоженно забилось сердце, оно словно бы сорвалось с места, нырнуло вначале в один угол, затем в другой, затихло, будто бы оборвалось совсем, потом возникло вновь, обозначилось в ключицах болью, шарахнулось в сторону, опять исчезло. Стука его не стало слышно совсем. Гордееву сделалось страшно.

Он понимал, что спасти его может только чудо, но чудеса уже давно перестали являться людям, сына своего он может спасти только сам, больше никто – своей смертью может дать Почемучке жизнь, гарантировать ему и дом и кров.

Наивным человеком был Гордеев. Несколькими невесомыми движениями он поправил на Почемучке сползшее одеяльце и на цыпочках прошел к двери – боялся разбудить сына. В горле у него что-то забулькало, задергалось и он поспешно притиснул к шее руку – ни одного неосторожного шороха, ни одного царапанья или бульканья не должно возникать. Ничто не должно потревовожить Почемучкин сон.

Хотя вечернее пространство Сучана и было заполнено звуками – пением птиц, пытающихся отодвинуть от себя ночь, далекими криками детей, возвращающихся с сопок, тихой, очень грустной музыкой, льющейся из выставленного на подоконник магнитофона, тявканьем одного из героев популярного телесериала – голос этот, схожий с собачьим, звучал из квартиры шахтного слесаря Кротова, бедствующего, как и Гордеев, ранеными вскриками вечно ссорившихся супругов Нисневичей, живущих над слесарем Кротовым, но все это не проникало в сон Почемучки. Могли проникнуть только более близкие звуки.

И