Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

соевом соусе, или заставить залезть провинившегося на дерево яншу, славящееся мягким шелестом своей листвы и необыкновенной плодовитостью – стоило вечером воткнуть в землю сухой сучок, как утром на нем уже появлялись крохотные зеленые листочки, или напротив – поощрить чем-нибудь хорошим… Например, стопкой очень вкусной водки бадью, изготавливаемой из гаоляна, либо – по желанию, – стаканом белого, как молоко, необычного по вкусу, горьковатого сока син-жень лю, выжатого из абрикосовых косточек. Такой сок можно попробовать только в Китае…

В общем, мы беспрекословно подчинялись Турмову и прежде всего потому, что в групповых походах – во всех без исключения, даже в баню или в магазин за шампанским, – не должно быть анархии, да и у анархистов тоже всегда был главный, именуемый идеологом, чьи команды выполнялись неукоснительно (и попробуй их не выполнить) – Махно, князь Кропоткин, Блейхман, Аршинов и другие, – если главного не будет, то группа и шампанского не выпьет, и в баню не сходит, и даже домой может не вернуться.

Но это не про нас.

Хотя Владивосток и расположен недалеко от Харбина – всего пятьдесят минут пути по воздуху, в Харбине в день прилета было много теплее, чем на приморском берегу, у памятника красногвардейцам со штыками и красным знаменем, развевающимся над людьми, по дороге из аэропорта в город слепяще, совершенно по-райски, бутонами розового душистого зефира цвела сакура, дышалось очень легко…

Шоссе, ведущее из аэропорта в город, было пустынным, одинокие машины, встречавшиеся в пути, рождали ощущение чего-то нереального, рожденного в будущем, даже непонятного, город словно бы заманивал, звал к себе, обещал открыть какую-то тайну…

«Здравствуй» по-китайски будет «нихао». Нихао, Харбин!

Стрелки наручных часов пришлось перевести: время в огромном, растянувшемся на добрый десяток часовых поясов Китае, во всех его углах – пекинское; от владивостокского времени пекинское отличается всего на два часа – зимой, и летом – на три часа. К слову, разница во времени у Приморья с Москвой – семь часов, с Пекином же получается – четыре. Целую неделю нам предстояло жить по пекинскому времени, что, впрочем, ни Бонч-Бруевича – родного внука и одновременно приемного сына знаменитого Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, ни священника отца Алексея Курахтина, ни Юрия Казарина, главного редактора «Вечерней Москвы», ни меня это нисколько не тревожило, не обременяло, и вообще, нам не потребовалось никаких акклиматизаций, привыкаемости к новым условиям, рождающим одышку, головную боль и жесткий обжим, обхватывающий железным кольцом затылок и шею… Здесь все было, как во Владивостоке.

К слову, Владивосток имеет и китайское название, придуманное то ли проголодавшимся поэтом, то ли военным человеком, ошалевшим от походов, – Хайшэнвэй, что в переводе означает «Бухта трепангов».

Разместились мы в гостинице знаменитого политехнического института – по-профессорски тихой, уютной, с ковровыми дорожками в коридорах и мягким освещением в номерах, рождающим тягу к работе, желание усесться за стол, придвинуть к себе стопку бумаги и заняться делом, чего-нибудь сотворить, – может, и не очень значимое, проходное, лишь для собственного удовлетворения, но все-таки новое, важное для автора… А это, ё-пуё, – ни много ни мало, – заявка на будущее.

Ё-пуё – популярный китайский оборот, в переводе означает «надо не надо» и в разговорной речи употребляется часто.

Под окнами золотилась дорогим желтым цветом душистая форзиция – дерево, которое в Китае зацветает первым, привлекает к себе пчел и шмелей, майских жуков и даже птиц… Там, где растет форзиция, воздух часто бывает розовым от ароматных излучений, пахнет медом и горами, хотя никаких гор поблизости нет и в помине.

Люди – особенно такие, как мы, живущие далеко за горизонтом и невольно открывающие рты при виде цветущей сакуры или форзиции, – останавливаются удивленно, даже восторженно, восхищенно глазеют: красива же весна на здешней земле! С чем ее можно сравнить?

Да ни с чем! Только с другой весной, даже с той, где она не должна быть никогда, – например в Антарктиде, хотя и в Антарктиде есть места с мягким климатом, там никогда не трещат сильные морозы, вольно разлиты несколько незамерзающих озер, могут цвести цветы, нет льда – оазис Ширмахера… Район тот удивительный называется Новой Швабией, пятьдесят лет назад там, прямо в самом оазисе, обосновалась наша антарктическая станция «Новолазаревская», а позже, совсем недалеко от нее, немцы из ГДР возвели свою базу, «Ноймайер» – с советской причем помощью, сами бы они с этим не справились, – так вот, когда немецкая станция начала работать, специалисты ее русских сотрудников даже к дверям не подпустили. Почему, спрашивается?

Но это так, побочная тема, которая может увлечь и увести в сторону, а мы, если позволите, вернемся в день нынешний, в знаменитую столицу КВЖД город Харбин.

К слову, примечательности местные, особенно те, что связаны с русскими людьми, мы исследовали основательно, даже побывали в гостях у одной из харбинских жительниц, девяностачетырехлетней Ефросиньи Андреевны Никифоровой, попили чайку… Отец Ефросиньи Андреевны строил железную дорогу; сама Фрося была тогда совсем крохой, выросла здесь, в Китае, выучилась на фармацевта, паспорт имела русский – много лет работала в аптеке КВЖД, в том числе и во время оккупации, при японцах, помогала выживать знакомым китайцам.

Голос у бабы Фроси молодой, хотя и немного с хрипотцой, лик округлый, очень добродушный, миловидный, глаза голубые, несмотря на возраст, почти невыцветшие, приветливые, в лица людей всматривается внимательно, с надеждой, хотя уже почти ничего не видит: только силуэт человека, с которым разговаривает, и все, пожалуй.

При японцах она, как служащая, получала хлебные карточки, на них в месяц выдавали по тридцать дин зерна – примерно, пятнадцать килограммов, это все, чем питалась она сама, кормила мать и поддерживала знакомых китайцев… Больше ничего не было.

Китайцам было голоднее всех, и доставалось сильнее всех, – вообще, та ненависть, которая существовала между ними и японцами, имела, похоже, давние, очень давние корни… А с другой стороны, может, Ефросинье Андреевне это только казалось?

Все могло быть. Комнатка у нее была маленькая, особых удобств, как и уюта, не было – не могла баба Фрося со своими отказавшими глазами навести уют, вслепую это не делается… Да и руки у нее были уже не те, что в молодости, а уж ноги… О ногах и говорить не приходилось.

Страшная была та пора, не только голодная, – в тридцатые годы японцы едва ли не наполовину вырезали Нанкин – тогдашнюю китайскую столицу, из аптеки Фросю уволили, вместо нее хотели пристроить какую-то говорливую японку… Но ничего из этого не получилось. Как-то к Фросе Никифоровой пришел друг ее отца, – он работал в полиции, – и предупредил:

– Спрячь понадежнее