Глаза Моны - Тома Шлессер

и ручки, она сама себя поливала горчицей из тюбика и облизывалась, будто предвкушая удовольствие съесть саму себя. Вот, подумал Анри, воплощение всего самого отвратительного, что производит современный мир. Но у Моны это зрелище разбудило аппетит. Деду пришлось уступить, но он все время торопил ее побыстрее доедать свой сэндвич. Мона вышла из ресторана довольная и счастливая и беспечно спросила, что у них сегодня в программе.

– Младшая сестра Джоконды, – ответил дед.

Это портрет молодой чернокожей женщины. Она изображена вполоборота, правым боком к зрителю. Но голова повернута так, что взгляд обращен вперед. Слева выглядывает спинка кресла, на котором сидит девушка, вернее, не вся спинка, а маленький кусочек деревянной планки с блестящими гвоздями, все остальное закрыто синей тканью, наброшенной на кресло и свисающей с подлокотника. Фигура видна до середины бедер. Но живот и ноги скрыты платьем. Подпоясанное узкой красной ленточкой, оно сползло с плеч, обнажив одну грудь, и стало похоже на белую простыню. Его поддерживает согнутая в локте левая рука со сжатыми пальцами, другая рука покоится на животе. Хотя женщина явно сидит, но похоже, что она лежала и привстала. Торс ее притягивает все внимание. Полуобнаженная грудь, узкие покатые плечи, их линия изящно перечеркивает наискось центр композиции. Длинная гибкая шея, овальное лицо, большой муслиновый тюрбан со свисающим концом, сквозь легкую ткань виднеется размытый серовато-желтоватый фон. На висках и на лбу выбиваются редкие пряди волос. В правом ухе поблескивает золотая серьга-кольцо. Темную кожу оживляют четыре световых пятна: на открытой груди, на мускулистом плече, на ключице и самое яркое – на лице. Как будто фонарик вспыхнул над сомкнутыми губами, и луч его высвечивает нос и, главное, большой и выпуклый черный глаз. Он кажется бездонным, особенно на блеклом, плоском общем фоне. Тонкая бровь очерчивает глазницу. На картине есть подпись: “Лавиль-Леру, Бенуа”.

На эту подпись Мона и указала, когда, поизучав картину четверть часа, заговорила с дедом. “Лавиль-Леру, Бенуа” – подпись длинная, сложная, записанная в две строчки, а больше всего Мону удивило, как она расположена на полотне.

– Долгое время, – начал свои объяснения Анри, – не существовало четких правил относительно подписи мастера. Конечно, уже в эпоху Возрождения вошло в практику ставить имя художника на картине. Это придавало ему некий вес в обществе и удостоверяло подлинность произведения. Но в общем, каждый поступал, как хотел: кто-то подписывал картины, а кто-то нет. Здесь же подпись отчетливая, каллиграфически выписанная, выделяющаяся на бледном фоне, – автор желает заявить о своей личности. О многом говорит и ее расположение – над сжатой в кулак рукой. Это наводит на мысль о том, что между натурщицей и художницей есть некая символическая связь. Кто же эта художница? “Лавиль-Леру” – ее девичья фамилия, а “Бенуа” – фамилия супруга, которую и она стала носить в замужестве. В этой путанице затерялось ее имя – Мари-Гийемин.

– Это известная художница?

– Не особенно. Вспомни, что я говорил тебе о Маргерит Жерар. В то время женщинам приходилось преодолевать множество препятствий и предрассудков, и Мари-Гийемин не была исключением. Она вышла замуж за некоего Бенуа д’Анже. В 1793 году, во время якобинского террора, он оказался замешанным в какую-то темную торговую махинацию и был вынужден эмигрировать в Швейцарию, а Мари-Гийемин, которую преследовала власть, осталась одна. Чтобы прокормить себя и мужа-изгнанника, она стала писать и продавать небольшие картины на нравоучительные сюжеты. Когда же муж вернулся и начал играть значительную роль в политике и даже стал в 1814 году государственным советником, он потребовал, чтобы жена бросила живопись. Скрепя сердце она подчинилась. Но успела написать вот этот замечательный портрет. Уже одно то, что женщина восславляет другую женщину, достаточно необычно. Но тут есть нечто еще более удивительное…

– Ладно, Диди, можешь не делать таинственный вид! Я и так догадалась: на всех картинах, какие мы смотрели до сих пор, персонажи были белые. А тут впервые – портрет чернокожей женщины.

– Дело в том, что при старом режиме работавшие в колониях чернокожие были бесправными рабами. Все изменилось во время Великой французской революции: декретом от 16 плювиоза Второго года рабство отменялось – как оказалось, временно, потому что меньше чем через десять лет Наполеон его восстановил, – и в 1797-м художник по имени Жироде выставил портрет депутата Конвента родом с острова Горе, расположенного у побережья Западной Африки. Мари-Гийемин Бенуа нарушает эстетические табу. Согласно бытовавшим в те времена взглядам (в немалой мере обусловленным обыкновенным гнусным расизмом), лица в коричневой гамме плохо смотрелись на портретах. По мнению Академии, это “противно законам живописи”. Полная чушь! На портрете этой черной женщины столько оттенков, на ее коже такая цветовая гамма: от эбенового до золотистого, на лице и груди такая игра света – куда там бледным телесным нюансам обычных моделей! Кроме того, черную кожу оттеняет контраст с белой тканью.

– Ты иногда видишь только то, что хочешь. Тут, между прочим, есть и синяя ткань.

– Конечно, Мона. А ты-то сама заметила красное пятнышко на поясе? Синий, белый, красный… Намек на французский флаг, окончательно утвержденный в 1794 году в предложенном Жаком-Луи Давидом виде.

– Как странно, что ты опять о нем заговорил. В прошлый раз в “Клятве Горациев” мне почудился какой-то холод. Я не стала тебе говорить, но и сейчас почувствовала почти то же самое.

– Нет уж, говори все, что хочешь. Никогда не надо сдерживать свои чувства или умалчивать о них, когда перед тобой произведение искусства. Надо, наоборот, доверять чувствам и доискиваться до их причины. В этом портрете действительно есть некоторая холодность. Наверное, потому что Мари-Гийемин Бенуа обучалась в 1786 году в мастерской Давида и усвоила уроки неоклассицизма, который, вспомни-ка, не допускал красивостей. Пустой задний план, никаких украшений, ничего, что бросалось бы в глаза, кроме разве что серьги в ухе. Все в этой женщине естественно – достаточно посмотреть на округлые плечи – и в то же время маловыразительно, взгляни на ее лицо! Она африканка, одно это, казалось бы, должно навевать мысли о чем-то экзотическом, знойном, страстном. Но Мари-Гийемин Бенуа не поддается на эти стереотипы. Она избегает пестрой красочности, искусственности. Да, такая отстраненность делает портрет холодноватым, но и придает ему благородство. В этом есть свое достоинство.

Мона засмеялась:

– Знаешь, Диди, я ведь уже не маленькая и вижу, что у нее голая грудь.

– Ну-ну, я вижу, к чему ты клонишь. Да, может быть, в этой обнаженной груди есть что-то эротичное, притягивающее взгляды коллекционеров-мужчин. Но в