Глаза Моны - Тома Шлессер

Мона, натренированная на созерцание, могла теперь стоять и сосредоточенно смотреть на картину сколько угодно. Так что Анри сам вывел ее из задумчивости, заговорив тем же уверенным тоном, каким рассказывал про Гойю:

– Итак, это пейзаж Каспара Давида Фридриха. Тут представлены все три царства природы: растительное – деревья и трава, животное – вороны и минеральное – скалы на заднем плане. И все четыре стихии: земная твердь, небесный огонь, водяной простор, прозрачный воздух. Ну и главное, конечно, этот обнаженный дуб, чьи изломы и изгибы говорят о борьбе. Дерево похоже на ветвистую молнию, его вылепила, скрутила, изогнула сила ветра и круговерть времен года, и он сумел выстоять. Помнишь, что я говорил тебе о Никола Пуссене и его классической Аркадии, где царят стабильность и покой? Здесь все наоборот. Это дерево – вещественный образ нового лозунга: Sturm und Drang! “Буря и натиск!” Клич романтизма, нового течения, зародившегося в Германии в начале XIX века.

– А еще я помню, что, когда я назвала картину с влюбленной парой романтической, ты меня поправил.

– Это когда мы говорили о Гейнсборо? Ну да, потому что сегодня часто бездумно называют “романтичным” все трогательное и прелестное.

– Как семейный ужин с папой и мамой при свечах?

– Например… Не в обиду будь сказано твоим родителям, которых я нежно люблю, амбиции художников-романтиков шли намного дальше семейного ужина при свечах. Они отстаивали право личности распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению, включая право на самые дикие, безумные поступки и смертоносные пристрастия, без оглядки на догматы религии, законы государства и нормы общества. Они также проповедовали возврат к силам природы, которая может пугать, как эти хищные птицы, облепившие чахлое дерево, а может служить убежищем.

– Раз этот Фридрих романтик, значит, он был одиноким?

– Он был мизантропом. Говорил, что предпочитает не встречаться с людьми, чтобы не возненавидеть их еще больше. Но не надо думать, что он был таким уж злостным отшельником. Например, в 1810 году, когда ему исполнилось тридцать шесть лет, он выставил в Берлинской академии одно из лучших своих произведений: крошечную фигурку монаха на берегу моря. Картину купил сам прусский король Фридрих-Вильгельм III. Но в целом, за редкими исключениями, творчество этого художника при жизни не получило такого признания, каким пользуется теперь. Почитателей у него было мало. Правда, за шесть лет до смерти Фридриха в его скромной дрезденской мастерской посетил великий французский скульптор Давид д’Анже. Слабое утешение!

– Почему?

– Давид д’Анже признал, что Фридрих – необыкновенный художник, сказал, что его картины “превращают пейзаж в трагедию”. Но этого было недостаточно. Фридрих умер в 1840 году в полной безвестности, никто не отозвался на его смерть, и о нем быстро забыли. Спустя пятьдесят лет в Дрездене, где он провел большую часть жизни, никто не помнил ни его картин, ни даже его имени. Картины пылились в запасниках тамошнего музея. Но потом, спасибо нескольким искусствоведам, его заново открыли, и он прославился посмертно.

– Это печально. Надо, чтобы заслуги человека оценивались при жизни.

– Одинокое дерево на картине – символ его судьбы. Оно похоже на пляску смерти или на сетку трещин-кракелюр. Фридриха всю жизнь преследовали несчастья. Совсем юным он потерял мать и сестру, а брат утонул у него на глазах – провалился под лед на озере или упал в наполненный водой ров, неизвестно. Он горячо любил замечательного писателя Генриха фон Клейста – тот покончил с собой в 1811 году. Его лучшего друга в 1820 году убил бандит, а лучший ученик погиб в 1822-м, как раз тогда, когда была написана эта картина. Фридриху не было еще и пятидесяти лет, а он уже пережил столько потерь, и, разумеется, это сказалось на его творчестве. Собственно, холм, который ты тут видишь, могильный. Просто так это непонятно, и, чтобы убедиться, надо перевернуть холст. Там, на обороте, автор собственноручно написал, каков сюжет его картины: это могила гуннского воина – гунны – древнее племя – на острове Рюген, у северо-восточного побережья Германии. Памятник, воздвигнутый когда-то в честь героя, чье имя погрузилось в забвение, сегодня вписался в природу, а сам он истлел в земле, пророс папоротником, напитал корни дуба, стоящего под натиском стихий: бескрайнего неба, морской пучины и тысячи хищных черных ворон.

– Преувеличиваешь, Диди, их всего шестьдесят шесть. И потом, видишь вон там, слева, кисть поставила пять белых пятнышек. Я думаю, это парусники. А посмотри на дерево. Оно, говоришь, одинокое? Но их, кажется, два!

– Ты имеешь в виду вот эти пни? Но они мертвые, сухие.

Мона мотнула головой и просто очертила пальцем в воздухе около картины два круга. В первом – все дерево, во втором, поменьше, – развилка посередине горизонтально уходящей вправо длинной ветви. В этом месте вертикальный отросток ветвился еще и еще. И Анри убедился: скопление веток, где еще виднелись редкие листья, действительно напоминало общим рисунком само дерево. Могло даже показаться, что позади большого дуба нарисована его уменьшенная копия. Мона была права. Благодаря ей Анри теперь ясно видел это дерево-двойник, которого не замечал никогда прежде. Теперь же оно бросалось ему в глаза. Он пришел в восторг от зоркости внучки. Ему захотелось продолжить игру, подзадорить Мону, чтобы она еще больше проявила необыкновенную остроту зрения, на которую, как оказалось, она способна. Но это значило бы извратить Фридриха, для которого детали были не так уж важны. Он не воспользовался случаем – по крайней мере, на этот раз – похвалить редкое качество Моны и дать ей возможность почувствовать себя тонким знатоком, ученицей, чуть ли не превзошедшей учителя. Нет, это подождет, еще не пора.

– Ты поразительно наблюдательна, Мона, – сказал он, – и твои замечания верны. Но, ты же знаешь, художники – странные существа.

– Поэтому ты их и любишь!

– Фридрих говорил ученикам, которые хотели идти его путем: “Закрой телесное око, чтобы увидеть свою картину сначала оком духовным. А потом выпусти на белый свет то, что явилось тебе во тьме, чтобы это твое внутреннее видение передалось другим людям, проникнув в их души извне”. Понимаешь? Он требовал, чтобы художник творил с закрытыми глазами.

– Это не так легко, когда надо писать картину.

– Да, такой вот парадокс. Но это еще не все. Сказанное Фридрихом означает, что воспроизведенное на полотне внутреннее видение может стать по-настоящему великим произведением лишь при одном условии.

– Каком же?

– Чтобы оно воздействовало на внутреннее