Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

А теперь он смотрел на ноты…

Михаэлис вернул листочки на стол.

— Гернот, это неплохо. Это даже очень неплохо. Отлично, — он остановился, увидел, что молодой человек покраснел. — А теперь скажите мне, дорогой мой, кто же это написал.

Гернот молчал.

— Это я… в общем…

— Перестаньте, Гернот, мы оба знаем, что вы на такое неспособны, не в этой жизни. Я не в обиде, что вы вырядились в чужие перья, но если вы всерьез думали, что оставите меня в дураках — вот это, конечно, обидно. — Он ждал реакции. Тщетно, ответа не было. — Послушайте, какое у меня к вам предложение. Давайте забудем эту историю, и я помогу вам прилично сдать экзамен с первоначальной темой. А вы за это признаетесь мне, кто это написал.

Гернот угрюмо молчал.

— Ладно, как хотите. Давайте вашей темой будет «Реквием» Моцарта, и тогда, самое позднее, на устном экзамене мы узнаем, как вы дошли до таких… озарений.

Как он и ожидал, и трех секунд не прошло, как студент не выдержал его взгляда.

— Ну так как? Я вас слушаю. Кто это написал?

— Я… я не знаю.

— Что-что? Так откуда же это у вас, черт побери?

Гернот грыз ноготь на большом пальце.

— Ну, какой-то псих написал с похмелья.

— Гернот! Что за бред вы несете?

— Это не бред, — у Гернота было такое выражение лица, как будто он вот-вот расплачется, — это забыл один тип в квартире моих знакомых. После пьянки, — он опустил голову, — я сначала сам не поверил, но вы бы видели оригиналы…

— Значит, именно их вы мне и покажете. И назовете автора. Я достаточно ясно выразился?

Гернот потянулся за листочками, но под взглядом Михаэлиса остановился и, кое-как попрощавшись, вышел из кабинета.

* * *

— Что это такое? — спросил Вольфганг, устало всматриваясь в два больших листа, которые Петр прикрепил на буфет, туда, где раньше висело расписание, кому бегать за булочками, — зеленым карандашом листы были расчерчены на две колонки, озаглавленные жирными красными буквами «П» и «В».

— Органайзер. Пишем сюда все ангажементы, и ты их больше не забываешь.

— Ага, — Вольфганг подошел поближе, провел пальцем по столбцам, — но это же четверг!

— Да, пойдем опять в четвертый район, помнишь? Где японское пианино.

— Хм. А мне надо играть с Адрианом и другими коллегами…

— Вольфганг, кончай, вечно ты с этими типами, ходи к ним в свободные вечера — мало тебе?

Вольфганг хотел было возмутиться, но Петр так энергично тряс головой, что он сразу умолк.

— Уроки свои тоже впиши. Когда они есть?

— Уроки?

— Ты ж получил две ученицы, из музыкального магазина!

— Да-да, конечно. — Вольфганг потряс термос, проверяя, есть ли в нем еще кофе, вылил остатки в чашку с рожицами и пошел искать свою одежду.

— Когда твои уроки?

— Ты не видел мои носки?

— Вон в кресле, под газетом. Я про уроки спросил.

От такой настойчивости Вольфганг вздохнул.

— О дне мы пока не условились.

— И что теперь? Надо дзвонить, Вольфганг!

— Для этого надобен Сименс.

— Что?

— Сименс. В который разговаривают, не так ли? У меня его нет.

— Не могу смеяться на дурацкие твои шутки, сегодня не могу, — Петр порылся в черном рюкзаке, вынул маленький сименс и бросил его на кресло. — Возьми «нокию», чудик, и подзвони ученице. Трэба больше работать — так сможешь купить теле́фон.

Вольфганг в восхищении схватил крошечный аппарат: он умещался на ладони и светился призрачно-синим светом, как стены в Blue Notes. Осторожно погладил кнопки.

— Те-ле́-фон?

— Где номер? — В голосе Петра слышалось нетерпение.

Вольфганг осторожно пожал плечами, лихорадочно соображая, что мог иметь в виду Петр.

— Показывал мне бумажку с номером, вон там, в твоей помойке. Бежевая такая, я точно помню.

Вольфганг оцепенел. Либермановы головоломки с цифрами! Закралось страшное подозрение. Он лихорадочно перебирал ноты из стопки, но карточка Либермана не находилась.

— Она… хм-м, она найдется, Петр, не беспокойся, друг мой.

— Не беспокойся, не беспокойся! А я беспокоюсь. Трэба мне беспокоиться, потому что ты есть очень спокойный. Делаешь, что хочешь, только не работаешь.

Вольфганг резко обернулся. Кто ему этот Петр? Еще одно испытание?

— Разумеется, это не так, и Бог свидетель, я не избегаю работы! А как же иначе, иногда сочиняю по целым дням, с утра до ночи! Я не виноват, что за хорошую, честно сделанную работу не платят, когда она приносит удовольствие и служит истинному искусству. Впору подумать, что деньги и поныне можно получить только за самое нелюбимое и трудное дело, на которое только способен. Времена не изменились! Но не стану и я!

— Куда ты собрался? Булочки я уж купил. Вольфганг!

— Куда я собрался? Ухожу работать, и как можно скорее! Пока мне не запретил один из ваших зеленых декретов. — Вольфганг показал на график, висящий на буфете, и взял куртку. — Или теперь нужно спрашивать разрешения? — Он заговорил фальцетом: — Пожа-а-алуйста, добрейший, любезнейший папа Петр, дозволь мне покорнейше надеяться выйти сегодня в город?

Не дожидаясь ответа, он кивнул Петру и вышел из комнаты.

На метро по прямой до центра, а там он зашагал по улицам и переулкам, пока не успокоился. Зачем сердиться, ведь перед ним открыто богатство целого дня, наполнявшее таким сладостным рвением, что идеи из него буквально сыпались. Тут было открыто окно, из которого доносились басы, там — адский шум какого-то аппарата, грызущего тротуар, как танцующий гвоздь, и срывающего черную корку асфальта, в шум вклинивались отрывистые фанфары тойот, вольво — а возможно, у них были и какие-нибудь иные названия. Все, включая мимолетную улыбку барышни вдалеке, срасталось в великое целое, в симфонию, и продолжало звучать у него в голове, словно пульс, подчиняясь бешеному ритму этой новой эпохи. Наполненный звуками до отказа, он опустился в одно из кресел, которые уже выставили перед какой-то кофейней, по зову весеннего солнца. Ничто не могло сравниться с его состоянием, кроме, может быть, восторга влюбленных, так как все и внутри, и снаружи превратилось в звуки, проникающие в него и выходящие из него, как из родника. Да, он и был родником. Он стал музыкой. Она — его сущность, для нее он создан, и только с ней он мог быть счастлив.

Он мгновенно развернул нотные тетради, сообщил официантке свои пожелания и начал писать.

Всего на миг он замер, вспоминая свою любовь и прислушиваясь к тоске, почувствовал горение, и тут же снова принялся за работу.

Он писал до